версия для печати
12345678910Основное меню

Его арестовали 25 февраля 1933 года и по ложному обвинению осудили на 10 лет. С этого момента начался крестный путь отца Павла на Голгофу лагерной жизни, закончившийся расстрелом. Темное невежество уничтожило вестника Реальности, существование которой оно не признавало.

Все, что было написано в обвинительном заключении Флоренского, годы спустя оказалось опровергнутым при его посмертной реабилитации. Из Постановления Московского городского суда от 5 мая 1958 года: «…в деле не имеется материалов, которые послужили бы основанием к аресту П.А. Флоренского (и др. лиц, проходящих по делу). Свидетели не допрашивались, лица, принимавшие участие в расследовании данного дела, осуждены за фальсификацию дел в органах НКВД. Флоренский П.А. (и др. лица) осуждены были неправильно, при отсутствии доказательств их виновности в антисоветской деятельности»[1].

Сохранился документ, в котором содержится рассказ Флоренского о том, как его допрашивал следователь на Лубянке и как формировалось обвинение. Документ этот весьма своеобразный – донос на Флоренского, когда тот был уже в Соловецком лагере, других документов, к сожалению, не сохранилось. Донос составлен в ноябре 1935 года секретным сотрудником по кличке Хапанели. Вот что этот мерзавец пишет: «…в комнате кузнечного корпуса, где живут профессор Флоренский П.А., Литвинов и Брянцев, велся разговор на следующую тему: Флоренский говорит, что меня следователь допрашивал все о том, чтобы я назвал целый ряд фамилий, с которыми я якобы вел не существующие в действительности контрреволюционные разговоры. Но после моего упорного отрицания мне следователь сказал, что де, мол, нам известно, что вы не состоите ни в каких организациях и не ведете никакой антисоветской агитации, но на вас в случае чего могут ориентироваться враждебные Сов. власти люди, что вы не устоите, если вам будет предложено выступить против Сов. власти. Вот почему, говорит далее Флоренский, дают такие большие срока (так в тексте. – Ред.) заключения, т.е. ведется политика профилактического характера заранее. Предотвращают преступления, которые и не могут даже быть. Следователь мне и далее говорил (говорит Флоренский), что мы не можем так поступать, как поступило царское правительство, которое показывало на совершившиеся преступления, нет, мы предотвращать должны, а то как же так, ждать, пока кто-либо совершит преступление, тогда его и наказывать, нет, так далеко не пойдет, надо в зародыше пресекать преступление, тогда будет прочнее дело.

Флоренский: “Да, очень много сейчас сидят в изоляторах видных старых большевиков”. Литвинов соглашается с Флоренским»[2]. Месяца за два раньше был донос от того же лица, который привел слова Флоренского: «Наша жизнь после лагерей будет вся измята, и если после нашего освобождения возникнет в стране какое-либо явление ненормального характера, то нас сейчас же опять в первую очередь посадят»[3]. На доносе стояла резолюция: «Т.Акимову – на этих з.з. обратить особое внимание».

И еще один документ:

«По состоянию на 31/1–36 г. Политнастроения:

З/к Флоренский Павел Александрович (ст. 58–10–11, ср. 10 л.) 15 января, беседуя с з/к Гендлиным по вопросу о возможностях досрочного освобождения из лагеря, говорил последнему: “Я лично от такого рода освобождения хорошего ничего не жду. Сидеть в лагере сейчас спокойнее, т.к. не нужно ждать, что тебя каждую ночь могут арестовать. А ведь на воле только так и поступают, как только придет ночь, так и жди гостей, которые пригласят тебя на Лубянку”»[4].

Из этих трех доносов особое впечатление производит первый. Из него мы узнаем, что Флоренский не только, несмотря на все ухищрения следователя, не признал своей вины, но никого из своих знакомых не предал и не оболгал. Он держался твердо и мужественно, чем и вызвал следователя на некоторые «откровения». Следователь с Лубянки, который много раз видел, как, уступая напору его, ломались люди, признавали себя виновными в том, чего не совершали, и клеветали на своих знакомых и друзей. Объяснение им «политики профилактики», циничное по содержанию и психологически близкое к концепции средневековых судов инквизиции, дает ясное представление о том страшном произволе и нечеловеческой жестокости, которые царили в органах безопасности страны и в ее партийных структурах. Что же касается двух других доносов, то они свидетельствовали о том, что отец Павел, несмотря ни на что, совершенно адекватно воспринимал ситуацию, сложившуюся в те годы в стране.

Он был после приговора выслан на Дальний Восток, в Уссурийский регион, в лагерь в Сковородино, затем в г. Свободный – так назывался один из лагерей – и, наконец, 1 сентября 1934 года по этапу был переправлен на Соловки.

Переезжая на Дальний Восток, он пересекает всю страну. Заключенных везут в неудобных и набитых теплушках, а иногда и просто в товарных вагонах. На одном из переездов перед Свердловском Флоренского посадили в вагон к уголовникам. Теперь трудно установить, то ли намеренно, чтобы поиздеваться над «попом», то ли по равнодушию и невежеству. Уголовники обчистили Флоренского до нитки. Жаловаться было некому. «А кроме того, – писал он в письме от 18.08.33, – сопровождающие выпрашивают решительно все и рвут из рук. Все голодны, оборваны и в жалком состоянии»[5]. Поезд уходил все дальше на Восток. «Едем медленно, поезд через каждые 10–15 мин. останавливается, т.к. он тов.-пасс. В районе Красноярска местность очень красивая, сильно волнистая сперва, а затем гористая, очень неровная. Красивые леса и перелески – из берез, пихт, лиственниц, кедров, изредка красных уже осинок. Теперь местность стала почти ровной, хотя вдали видны еще горы. Пихты очень красивы – острые, как кипарисы. Ночью холодно, да и днем не тепло, несмотря на солнце, а вчера шла крупа. Селения тут редки, людей почти не видно.

<…> Выехали мы из Иркутска, а сегодня ночью добрались до Читы <…> Едем в теплушке, темно, ехать трудно. Пусть дети следят по карте за путешествием. В шкафу найдешь Географию Семенова, там найдете разные сведения о местах, через которые я проезжаю, но, к сожалению, почти их не вижу. Впрочем, в Иркутске видел Ангару, она такого цвета, как Тикино ожерелье, очень многоводная и быстрая. Такого же цвета Байкал, очень красивый, бурный, шумит как море. Интересны горы, покрытые кедровыми лесами»[6].

В какие бы обстоятельства ни попадал Флоренский, несмотря на голод, холод, лагерные унижения, ужасные условия этапов, он никогда не терял острого интереса к окружавшей его природе и людям, какими бы они ни были – уголовниками, заключенными, попавшими вместе с ним в беду коллегами. И в Сковородино, и позже на Соловках он продолжал оставаться ученым и использовал любые возможности, чтобы что-то исследовать, совершенствовать, изобретать, кого-то просвещать. Он читал лекции заключенным, рассказывал о различных научных проблемах, о культуре, о многовековой истории человечества. Он не упускал случая читать книги и разыскивал их в самых неожиданных местах. В Сковородино он работал при станции мерзлотоведения, заинтересовался этой проблемой, изучил ее и пришел к самым интересным выводам, связанным с эволюцией Земли. На Соловках он продолжал заниматься научными исследованиями, предметом которых были водоросли агар-агар, растущие в Белом море. Он всегда был активен интеллектуально и духовно, в нем всегда билось пламя того огня, который называется высокой энергетикой и высоким духом. И он писал письма домой матери, жене, детям, нередко каждому отдельно. Детей у него было пятеро. Старшему, Василию, когда отца арестовали, было 22 года, Кириллу – 18, Ольге – 15, Михаилу – 12, Марии-Тинатин (Тика) – 9. Его письма к детям были целой педагогической поэмой и высоким проявлением отцовской любви. Остается поражаться его отцовской интуиции и умению общаться с детьми. Его письма были не только воспитательными, но и познавательными. В них были рисунки, формулы, размышления об увиденном и услышанном. Письма старшим сыновьям, Василию и Кириллу, были похожи на рефераты, посвященные конкретным научным сюжетам. Он по всем им очень скучал. Вот несколько отрывков из писем детям, написанных из Сковородино. Из письма Тинатин от 15–16.XI.33: «Целы ли твои куклы? Кланяйся им от меня и скажи, чтобы они не шалили и слушались свою маму. Выучила ли ты уже таблицу умножения? Знаешь ли ты, что ее придумал древний греческий философ и математик Пифагор, так что тебе необходимо знать ее хорошо»[7]. И ей же (от 22.03.34): «Здесь живет народ, который называется орочёны. Но они избегают ходить в города, да и малочисленны. До сих пор мне не пришлось видеть ни одного орочёна, но надеюсь когда-нибудь залучить какого-нибудь, чтобы записать от него орочёнские слова. Пока что знаю только одно: Тында, что значит туман; так называется одна из станций железной дороги»[8]. Сыну Михаилу (27.11.33): «Дорогой Мик, из твоего письма я узнал о твоей поездке в Москву. Что нового в зоологическом саду? Видел ли жирафов? В местности, где я нахожусь, вечная мерзлота: земля здесь на глубине около 1 метра никогда не оттаивает <…> Знаешь ли ты, что это явление вечной мерзлоты <…> распространяется на 47%, т.е. почти на половину территории Союза. А это составляет немногим меньше, чем территория Соединенных Штатов Америки. От этой вечной мерзлоты тут происходят разные любопытные явления, о которых я напишу тебе в другой раз»[9]. Ему же (19.01.34) «Когда будешь свободен, посмотри как-нибудь строение ледяных сосулек, чтобы вспомнить о своем папе. Попробуй разрезать их по оси и поперек, в лупу рассмотри, как там расположены кристаллики, и зарисуй, что увидишь, а потом сообщи мне <…> Только в рот сосулек не клади, а то простудишь горлышко и придется сидеть дома. – Что ты читаешь? Попроси Васю и Киру показывать тебе разные вещества и делать опыты с ними, скажи, что я позволяю им брать их, но только быть при этом очень осторожными, чтобы не случилось чего-нибудь. Надо, чтобы ты, а также и Кира, привыкли к виду и свойствам различных веществ. А Васе скажи, что он может брать себе для анализов, что ему потребуется, скажи: “Папа тебе позволил”»[10]. Из письма Кириллу (6–9.12.33): «Начинаю большие работы по изучению физики мерзлоты, готовлю программу работ, читаю литературу. Вероятно, месяца через два уеду отсюда на мерзлотную станцию, где можно будет поставить экспериментальные работы. Эти работы в значительной мере связаны с частью тех работ, которые я делал в Москве. Надеюсь сделать кое-что полезное для экономического развития тех районов, где имеется мерзлота и в частности для ДВК. С вечной мерзлотой связано много очень характерных и своеобразных явлений здешней природы». Ему же (18.01.34): «Стараюсь я здесь быть активным, выступаю на всех собраниях научного характера, много занимаюсь – чтобы несколько забыться, но тем не менее все время думаю и беспокоюсь о вас, и потому не могу делать того, на что был бы способен. Постоянно представляетесь мне ты с Васей, Мик с Тикой и отдельно Оля»[11]. Василию (9.12.33): «Занимаюсь математикой – сочиняю новые формулы для геофизики и педифизики, т.е. физики почвы и грунта, разработал математический способ оценки деятельности рабочих трудовых групп, подготовляюсь к лабораторным и полевым исследованиям»[12].

Режим в лагерях Дальнего Востока в те годы был достаточно, если можно так сказать, либеральным. Флоренскому дали возможность повидаться с семьей. Летом 1934 года Анна Михайловна с тремя младшими детьми совершила долгое путешествие, чтобы (последний раз) увидеть мужа, а дети – отца. Флоренский перед их выездом дает детям наставления и советы. Тике, самой младшей дочери (26.05.34): «…из кукол возьми себе одну или две, не больше, а то трудно будет ехать им такую длинную дорогу. Бери малышей, а большие как-нибудь обойдутся и сами без тебя»[13]. Михаилу (26.05.34): «Дорогой Мик, захвати с собой несколько крючков и леску, но удильника, конечно, привозить не следует. Книги для чтения здесь найдутся какие-нибудь, поэтому возьми только на дорогу, чтобы не было скучно ехать. Слушайся маму и не кипятись»[14]. Не успел кончиться трудный праздник встречи, как почти сразу, в августе, его отправили по этапу на Соловки. И снова он пересекал всю страну, на этот раз с востока на запад. Из письма жене (13.10.34): «Писать мне было нельзя <…> 16 авг. выехал из Рухлово, с 17 по 1 сент. сидел в изоляторе в Свободном, с 1 по 12 ехал со спецконвоем на Медвежью Гору, с 12 сент. по 12 окт. сидел в изоляторе на Медв[ежьей] Горе, а 13 приехал в Кемь, где нахожусь сейчас. По приезде был ограблен в лагере при вооруж[енном] нападении и сидел под тремя топорами, но, как видишь, спасся, хотя лишился вещей и денег; впрочем, часть вещей найдена. Все это время голодал и холодал. Вообще, было гораздо тяжелее и хуже, чем мог себе представить, уезжая со станции Сковородинской <…> Все складывается безнадежно тяжело <…> Живу я сейчас в колоссальном бараке и притом в огромной комнате с нацменами, так что слышу разговор на всех восточных языках <…> Постоянно вижу всех вас перед собою, несмотря на сильное ослабление памяти и общее отупение»[15]. В 1934 году режим лагерей ужесточался, как будто готовилось что-то недоброе, и он это остро ощущал. Из Кеми, измученного и голодного, его вывезли 20 октября и 23-го того же месяца по морю доставили на Соловки. Заключенных перевозили в переполненных трюмах.

Позже, уже в конце 1935 года, он вспоминал об этой поездке в одном из писем (16.12.35): «Холодов сильных нет, часто на границе таяния, но метет метель и шумит ветер. Жутко в такую погоду плыть по Белому морю! Свой переезд я до сих пор вспоминаю с содроганием: нас бросало головами от стены к стене так, что мы приехали в синяках и кровоподтеках, каюту на борту захлестывало холодной водой, в которой беспорядочно плавали чемоданы и высыпающиеся вещи, всех тошнило и рвало, а кругом было ослепительно темно и ревели волны»[16]. Когда они под крики конвоиров, шатаясь и поддерживая друг друга, сошли на берег, Флоренский увидел над собой хмурое серое небо, о берег били косматые волны, и до самого горизонта тянулось неприветливое осеннее Белое море, которое он назвал Черным… И в этом названии как бы было предчувствие собственной трагической и мученической судьбы. Здесь, на этом острове, он ощутил это наиболее сильно, сразу после первых шагов по соловецкой земле. Над островом возвышался монастырь, обнесенный высокой стеной из необработанного камня. И этот монастырь, превращенный теперь в тюрьму, и хмурое осеннее небо, и угрюмое темное море, бившееся о берег, и цепь заключенных, тянувшаяся в глубь острова, – все это производило впечатление безысходности и безнадежности. С первого же дня его отправили на сбор овощей. Нормы были высокие, а сил для выполнения их у него не было. Он понимал, что его способности, его знания используются не по назначению, и сожалел о нерациональной потере времени. Из письма матери 5.11.34: «Денег мне не присылайте, все равно их мне не выдадут, да и покупать здесь нечего и негде. Вещей, кроме тех, которые я буду просить, не посылайте никаких, можно быть уверенным, что они пропадут у меня в ближайшие же дни <…> Живу в камере, где 50 чел., люди совсем мне неподходящие, очень неудобно»[17]. Он был лишен здесь того уединения, которое ему было так необходимо и к которому, работая и размышляя, он за многие годы привык. Ему казалось, что его, как раба на рынке, выставили на всеобщее обозрение и каждый день заставляют делать самую черную работу, чтобы показать, что он может. Ему снились нехорошие, неясные сны, в которых он почему-то не видел близких и просыпался с тоскливым ощущением потери. Но постепенно все как бы утряслось – то ли он сам приспособился к обстановке, то ли новая работа, к которой был приставлен, пробудила в нем надежду, утерянную, как ему казалось, на совсем. Из письма от 30.11.34: «Во-первых, с 15 ноября я попал на постоянную работу, в Иодпром, т.е. на производство иода из морских водорослей. В связи с этим я переведен в другую колонну и потому в другую камеру. Теперь я живу с вполне приличными сожителями, а не с бандитами и урками, и нас немного: было шесть, стало пять <…> Вероятно, в дальнейшем удастся поставить кое-какие исследования по водорослям»[18].

Наступила зима, остров покрылся снегом, спрятав под ним все свои безобразия. Лаборатория по йоду находилась в двух километрах от Кремля, где была камера Флоренского. Он проходил этот путь дважды в день, и это его стало успокаивать, он восстанавливал свою способность видеть окружающий мир и замечать красоту природы. Из письма жене от 3.12.34: «Хожу туда снежной дорогой, в лесу полная тишина, снег глубокий, пушистый, нетронутый; разве что где-нибудь дорожка из следов горностая. Иду дорогой и думаю о вас. Зимой здешний пейзаж стал похож на Сергиевский»[19]. Письма детям становились все содержательней и во многом напоминали его сковородинские весточки. Из письма жене от 15.12.34: «Я нарочно стараюсь писать разные подробности о природе, чтобы они (дети. – Л.Ш.) понемногу знакомились с географией, возможно наглядно и жизненно; мне хочется наполнить географические названия живым содержанием, чтобы появилось представление о том, что же такое наш Север, что такое Белое море и другие места. М.б., от моего заключения будет хоть та польза детям, что они приобретут таким образом кое-какие сведения и впечатления о своей родине»[20]. Сам же он приобретал такие знания вполне «жизненно» и наглядно. Из воспоминания Ю.И. Чиркова, находившегося в заключении на Соловках вместе с Флоренским: «Иодпром и проектное бюро находились за Кремлем на значительном расстоянии, и в непогоду походы туда были нелегкими. Котляревский рассказывал, что однажды в бурный день начала зимы, когда густо валил крупными хлопьями мокрый снег, он встретил Флоренского и Литвинова по дороге в Кремль. Ученые мужи тяжело брели навстречу ветру, опираясь на длинные палки. Шапки, бороды, лица у них были залеплены снегом. Они останавливались, протирали очки и шли дальше, при этом еще беседуя. Несколько раз под напором бури они падали на гололеде, скрытом снегом. Котляревский помогал им подняться, а Павел Александрович шутил и говорил о перспективах использования энергии ветра»[21].

До рокового выстрела в Смольном, который изменил судьбы заключенных в лагерях и судьбы миллионов людей «на воле», оставалось совсем немного. Убийство Кирова развязало руки спецслужбам, началось очередное ужесточение режима в лагерях, по стране с нарастающей силой покатилась волна репрессий, ударившая самым страшным образом по всем областям жизни СССР. На Соловках стали переводить заключенных с места на место, и Флоренский начал опасаться за свою работу. В таких условиях исследования вести было крайне трудно. Он сожалел еще и о том, что не мог реализовать накопленный им опыт исследований и размышлений. Из письма Кириллу от 24–25.01.35: «…самое скверное в моей судьбе – разрыв работы и фактическое уничтожение опыта всей жизни, который теперь только созрел и мог бы дать подлинные плоды <…> Если обществу не нужны плоды моей жизненной работы, то пусть и остается без них, это еще вопрос, кто больше наказан, я или общество, тем что я не проявлю того, что мог бы проявить. Но мне жаль, что я вам не могу передать своего опыта»[22]. Сейчас даже трудно себе представить, сколь обеднела наша страна, да и мы с ней, лишившись такого гениального ученого и блистательного философа, погибшего в расцвете своих творческих сил. Но тьма не знает пощады тем, кто подрывает ее устои, кто знаниями сокрушает невежество.

Он еще продолжает заботиться об образовании детей, рассказывая им о Соловках или обсуждая с ними нужные им вопросы. Каждый из них стал теперь на два года старше. Из письма дочери Ольге от 5.03.35: «Тут, на островах Соловецкого архипелага, существуют замечательные сооружения, называемые в археологии лабиринтами, а в народном языке “вавилонами”. Это – выполненные из камней, преимущественно валунов величиною с голову, иногда меньше, до кулака, узорные дорожки с запутанным ходом; в одних случаях промежутки между каменными лентами идут непосредственно к центру, в других же случаях – разветвляются и приводят к тупику. Попав в центр, обыкновенно не сразу можно выбраться оттуда, и после прохождения некоторого пути приходишь на старое место. Форма лабиринтов различная – круглая, эллиптическая, подковообразная. В середине лабиринта бывает сооружение из камней, напоминающее маленькую гробницу. На прилагаемом рисунке показан план Большого лабиринта Соловков. Подобных сооружений существует вообще много – в Англии, в Бретани, в Скандинавии, на Кавказе <…> все они считаются принадлежащими родственным культурам, но ни народность, их строившая, ни время их построения, ни назначение — неизвестны. Среди разных предположений кажется наиболее вероятно, что они относятся, по крайней мере в основном, к неолиту и ко временам примерно VI–V века до нашей эры; строили их, как думают, германцы, оттесненные кельтами, а затем лопари, заимствовавшие эти постройки от германцев. Думают, что устройство лабиринтов связано с культом умерших и назначено для воспрепятствования душе умершего, похороненного в центре, выйти наружу, – первоначально, по крайней мере. Впрочем, эти предположения, хотя и более вероятные, – дело темное. Кромлехи, менгиры, кэрки и, наконец, древний Критский лабиринт, – вероятно, родственны между собою и с лабиринтами Соловков и Мурмана, хотя различаются между собою размерами, начинающимися огромным дворцом-лабиринтом Кносса (на Крите) и кончая клумбами или постройками в несколько метров поперечником, а затем – узорами и вышивками на тканях»[23].

Из письма сыну Василию от 6–7.04.35: «Ты правильно пишешь о происхождении многих минералов при температурах вовсе не таких высоких, как это принималось раньше. Однако надо думать, что и принимаемые в настоящее время температуры их образования будут еще снижены, за счет давлений и длительности образования. Два примера тут особенно поучительны. Один – образование кристаллов кварца со включениями нефти, которые привез Кирилл; можно быть уверенным, что они возникли при температуре не выше 150–200°. Другой пример – слюды. Вероятно, ты знаешь о получении синтетического мусковита из геля – смеси гидрата окиси алюминия и кремнекислоты с небольшими добавками растворимых солей калия и др. Сообщение об этом синтезе было напечатано в “Die Natur vissenschaften” за 1932 г. Синтез произведен в водной среде при температурах порядка, если не ошибаюсь, 150–200°, но под большим давлением, из водной среды. В свое время я предпринимал шаги к повторению этого синтеза и намеревался разработать условия получения крупных кристаллов мусковита. Припоминается еще пример, из моих работ: графит из мариупольских гнейсов обнаруживает своеобразные дифракционные круги на лауэграмме, отсутствующие в лауэграммах других подобных же графитов. Но после прогрева мариупольского графита до, примерно, 100° с чем-то эти круги исчезают, и лауэграмма мариупольского графита ничем не отличается от лауэграмм прочих, с того же размера кристаллами»[24].

И, наконец, из письма сыну Кириллу от 6–7.04.35: «Может быть, ты не пишешь, потому что не знаешь, как ответить на химические вопросы. Но ведь я задавал их больше для тебя, чем для себя, просто, чтобы ты подумал и научился чему-нибудь новому из анализа <…> Для определения иода мы теперь уже почти подработали потенциометрический способ, который дал хорошие результаты, а также электротитрование с азотнокислым серебром. Потенциометрический способ состоит в измерении при помощи потенциометра электродвижущей силы гальванической пары с двумя серебряными электродами, один из которых заключен в трубочку с 0,01N азотнокисл. серебром, отделенную в суженном конце от среды пробкой из агар-агара, сваренного на 0,01N азотнокислом калии. Другой электрод опускается в испытуемый раствор. Для большей безопасности полуэлемента, т.е. первого электрода, можно, но не обязательно, погружать его в особую баночку с 0,01N азотнокислым калием, из которой идет сифонная трубка, залитая агар-агаром, сваренным на 0,01N аз.-кисл. калии. Конец этого сифона (“ключа”) погружается в испытуемый раствор»[25]. Надо сказать, что описываемое устройство измерения содержания йода в агар-агаре было изобретением самого Флоренского. Читая его письма к детям, поражаешься объему и глубине его знаний в различных областях – истории, искусстве, археологии, геологии, химии, электротехнике и многих других, не упомянутых в этих трех письмах. Он не просто знал о чем-то, а проявлял высокий профессионализм в знаниях, которыми владел. Он превзошел в этом отношении энциклопедистов эпохи Возрождения, ибо объем их знаний был гораздо меньше, чем тот, которым владел Флоренский.

И вместе с этим – письмо к Тинатин, младшей дочери, как будто его писал другой человек (13.05.35): «В Кремле множество чаек, все они кричат, галдят, квохчут, издают индюшачьи звуки, плачут, но в отличие от своих звуков красивы, особенно когда летят. И вот слышал я у них разговор. Одна чайка сообщает другой, что она недавно из Москвы и была в городе, называемом Загорском. И говорит: а есть там девочка, Тика, у нее матросское платье, очень красивое, очень красивое, видела ли ты его? А другая отвечает: непременно слетаю посмотреть. Я подошел к ним ближе, но они улетели»[26].

---

Примечания

12345678910Основное меню