Циолковский

Вскоре в России начались события, которые перевернули жизнь всей страны. Сначала прогремела Февральская революция, затем Октябрьская, которая принесла Константину Эдуардовичу надежду на новый, более удачный уклад жизни. «С Октябрьской революцией, – писал он, – преобразовали школы, изгнали отметки и экзамены, вводили общий для всех паек и всеобщее право на труд. Одним словом, вводили самые идеальные коммунистические начала»[1]. Он наивно верил в эти идеальные начала, несмотря на то, что жизнь их опровергала на каждом шагу. В 1918 году новые власти конфисковали у Циолковского единственную корову, которая кормила всю его многочисленную семью. Через два года с огромным трудом и лишениями удалось приобрести новую, «но и эту однажды утром увели, оставив хозяйке розовую квитанцию»[2], – вспоминает А.Л. Чижевский. После «конфискации» семья была обречена на полуголодное существование. В 1919 году, как уже говорилось, Циолковский был арестован и провел несколько дней в подвалах Лубянки. Особенно трудным был год 1920-й. «С продуктами питания, – рассказывал Е.А. Киселев, муж одной из дочерей Циолковского, – в Калуге в 1919–1920 гг. было очень плохо. По карточкам почти ничего не давали… Улучшить питание Циолковским в эти годы не представлялось никакой возможности. Сбережений у них не было. Вещей, которые можно было бы обменять на продукты, тоже. Несмотря на полуголодное существование, Константин Эдуардович не прекращал научной работы»[3].

Коммунистическая академия, членом которой он стал, прекратила высылать ему скудное пособие. Там как будто забыли об ученом. Журналы, которые брали его статьи, прекратили свое существование. Средств на издание хотя бы небольших брошюр у него не было. «Я помню, – писал А.Л. Чижевский, – как в окнах аптекарского магазина П.П. Каннинга, что был в Калуге в Никитском переулке, по нескольку месяцев стояло объявление такого рода: “Здесь принимаются взносы для публикации научных трудов К.Э. Циолковского”. Увы, мало было таких, кто считал нужным внести П.П. Каннингу рубль ради обнародования трудов К.Э. Циолковского»[4].

К тому же всем его невзгодам и жизненным трудностям сопутствовало трагическое обстоятельство, как будто над ним тяготел злой рок. Он все время терял детей, начиная от полуторагодовалого первенца и кончая уже взрослыми. К 1923 году из семи остались только двое. От печальных последствий спасали работа и необычайная стойкость его жены Варвары Евграфовны. Она никогда его ни в чем не упрекала. «Она не вполне уясняла себе, – писал А.Л. Чижевский, – каким богам он молится, чему служит, но женским чутьем постигала, что ее Костя, вечно склоненный над рукописями, вычислениями и чертежами, делает нечто очень важное, очень большое, нечто недоступное современникам. Это была ее глубокая вера, помогавшая ей стоически переносить все тяготы жизни, все лишения многочисленной семьи, хроническую бедность и нужду. В недрах ее жизни была сокрыта большая тайна, которой она не могла поделиться даже с самым близким человеком. Эта тайна должна была умереть вместе с ней»[5].

Но постепенно материальное положение стало улучшаться. «Получил академический паек, потом помощь от ЦЕКУБУ (Центральная комиссия по улучшению быта ученых, созданная по указанию В.И. Ленина. – Л.Ш.), затем пенсию, которую получаю до сих пор»[6], – вспоминал Циолковский в 1934 году.

Как бы то ни было, но теперь он получил возможность уйти с учительской работы и полностью заняться наукой. Произошло то, о чем он мечтал всю жизнь. Но все сложилось не так просто, как можно было бы предполагать. В 1934 году он как бы подвел итог своим взаимоотношениям с советской властью. Результат оказался весьма утешительным. «При Советском правительстве, – пишет он, – обеспеченный пенсией, я мог свободно отдаться своим трудам, и, почти не замеченный прежде, я возбудил теперь внимание к своим работам. Мой дирижабль признан особенно важным изобретением. Для исследования реактивного движения образовались ГИРД’ы (группа исследования реактивного движения. – Л.Ш.) и институт. О моих трудах и достижениях появлялось много статей в газетах и журналах. Мое семидесятилетие (1927 г. – Л.Ш.) отмечено прессой. Через пять лет мой юбилей даже торжественно отпраздновали в Калуге и Москве. Я награжден был орденом Трудового Красного Знамени и орденом Активиста Осоавиахима. Пенсия увеличена с 250 до 500 рублей»[7]. Да, на изобретателя, как называли нередко Циолковского, обратили внимание. Государство заинтересовалось дирижаблями и ракетами. Но главную часть его трудов отсекли и не стали обращать на них внимание. Это были его философские работы, отражавшие космическое мировоззрение нового мышления. С точки зрения советских идеологов, они были идеологически неполноценными и даже вредными. Их не публиковали и старались о них не говорить. Была произведена насильственная вивисекция творчества великого русского ученого. Его по живому разрезали на две части, отделив космическую ракету от космического сознания и его концепции. От материи явления отсекли его дух. «Меня особенно увлекали социалистические работы и натурфилософские, – писал он в связи с этим. – Некоторые из них были напечатаны, большинство же и сейчас лежат в рукописях. Основанием моей естественной философии было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука. Наука будущего, конечно, опередит науку настоящего, но пока и современная наука наиболее почтенный и даже единственный источник философии. Наука, наблюдение, опыт и математика были основой моей философии <…>

Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей. Астрономия, разумеется, играла первенствующую роль, так как давала широкий кругозор. Не одни земные явления были материалом для выводов, но и космические: все эти бесчисленные солнца и планеты. Земные явления, несовершенство Земли и человечества, как результат младенческого их возраста, вводили почти всех мыслителей в заблуждение»[8].

Он нес в себе синтез науки и философии. В процитированном фрагменте сосредоточены главные и принципиальные взгляды ученого на соотношение философии и науки, на материю, на которую он смотрел шире даже теперешних наших современников, на грядущую науку, которая, несомненно, будет отличаться от современной и, наконец, утверждение, что без космических процессов нельзя понять земные явления, познать их глубину и эволюционное значение. Саму науку Циолковский понимал шире, чем многие его коллеги, находившиеся в плену старых традиций и сложившихся в течение веков предрассудков. Наука Циолковского, так же как и он сам, была свободна от всего этого, не отрицала ни одного знания и была устремлена в Космос как пространство земной причины. Но его не хотели слушать, не желали принять его мировоззрения и старались отбросить все, связанное с ним, как ненужный хлам, лежавший на дороге в «светлое будущее». Для него же это светлое будущее было связано с Космосом, без которого он не мог себе представить ни науки, ни будущего человеческого общества. За шесть дней до своего ухода он написал письмо: «Всю свою жизнь я мечтал своими трудами хоть немного продвинуть человечество вперед»[9].

19 сентября 1935 года хоронили гениального ученого и мыслителя, связавшего своими трудами Землю с беспредельным Космосом. «На похоронах было много народу, – вспоминала дочь Циолковского Мария Константиновна, – не менее 50 тысяч человек. Приехали работники конструкторского бюро – приверженцы цельнометаллического дирижабля Циолковского, студенты дирижаблестроительного учебного комбината. У могилы грянул ружейный салют – знак воинской почести ученому-борцу. А над старым парком, где был погребен отец, низко проплыла серебристая сигара дирижабля, сбросив алый вымпел»[10].

Он умер от рака, болезни, которая по большей части возникает от нечеловеческого перенапряжения, неизбывного горя, недоедания и нужды. Материя стала разрушаться, не в состоянии выдержать могучий дух, заключенный в ней волей космической эволюции. У сказки о «гении среди людей» не было счастливого конца, как можно было бы предполагать. Борьба за космический путь человечества продолжалась до самых его последних дней. И до самых последних дней ему противостояли те, кто отрицал этот путь, кто держался за старое рутинное существование, старясь перекрыть человечеству дорогу в космическую беспредельность.

Его верный ученик и друг, крупнейший ученый России Александр Леонидович Чижевский, сам немало вынесший и от властей, и от коллег, дал в своих воспоминаниях о Циолковском потрясающую своим трагизмом картину травли и гонений, которые устраивала против Циолковского так называемая научная общественность[11]. Царское время и советское время в этом отношении были единодушны.

Семнадцатилетний Чижевский, ученик реального училища, познакомился с Циолковским в 1914 году, когда последний был приглашен в училище прочесть лекцию о своих идеях. Эти идеи захватили Чижевского, и тот сумел в конце лекции переговорить с Циолковским, который и пригласил юношу в гости. Через некоторое время Чижевский отправился на Коровинскую улицу, где стоял дом его нового знакомого. Последующие частые посещения Чижевским этой улицы дают нам возможность представить себе место обитания великого человека во всех его подробностях. «Коровинская улица, – вспоминает Чижевский, – была одной из захудалых улиц Калуги. Она лежала далеко от центра города и была крайне неудобна для передвижения осенью, зимой и весной, ибо шла по самой круче высокого гористого берега Оки. Дом Циолковского был самым крайним на Коровинской улице и был выстроен как раз в том месте, где гора кончается и переходит в ровное место, по которому и течет Ока. Ходить по этой улице в дождь и особенно в гололедицу было делом весьма трудным. Улица была немощеной, с канавами по самой середине, с рытвинами и буераками, прорытыми весенними дождевыми потоками <…> Если зимой Коровинская улица представляла собой снежную гору, по которой даже самые отважные мальчишки вряд ли рисковали кататься на санках, то с наступлением весны картина резко менялась. По улице текли беспрерывные потоки мутной воды, направляющиеся сюда, как в сточную трубу, из лежащих выше улочек и переулков, из всех семидесяти дворов и несущие с собой разный мелкий хлам, сор и нечистоты, накопившиеся за шесть месяцев зимы. Все эти грязные ручьи стремглав проносились мимо дома Циолковского и образовывали тут же за домом огромную лужу, которая иногда держалась до середины мая, пока земля не впитывала в себя всю влагу и весеннее солнце не высушивало ее»[12].

Далее Чижевский описывает свой первый визит к ученому. Извозчик, который вез его, «осторожно спустился вниз по каким-то отлогим переулкам, проехал по самой окраине города и неожиданно остановился у самого крайнего, одноэтажного, уже довольно ветхого дома с мезонином <…> Вид отсюда был замечательный. Калуга с многочисленными церквами и уже позеленевшими садами была наверху, живописно разбросавшись на горе. Внизу, шагах в ста от дома, текла еще по-весеннему полноводная Ока. Слева темнел знаменитый калужский бор – место прогулок молодежи. А за рекой среди зелени вилось шоссе. Прямо на холме расположились сады, парки, дачи и церковь <…> Я подошел к дому, наступил на огромный желтый камень, приваленный к двери вместо ступени, и дернул за висящую металлическую проволоку. Наверху раздался дребезжащий звон, послышались шаги, заскрипела деревянная лестница, наконец завизжал железный засов, и дверь раскрылась. В дверях стоял Константин Эдуардович в длинной холщовой русской рубашке, подвязанной тонким ремешком. Он был без очков, всматривался в мое лицо, приглашая жестом войти и протягивая руку. Я поспешил отрекомендоваться.

– Очень рад! Очень рад! Пожалуйте ко мне наверх, – сказал он и указал на узкую лестницу, ведущую в мезонин.

Лестница была настолько неудобной и темной, с высокими ступенями, что я шел по ней с осторожностью. Она вела прямо в комнату, которая служила изобретателю и спальней, и библиотекой, и кабинетом, а в зимнее время и мастерской. Это была сравнительно небольшая комната, называемая “светелкой”, площадью 18–20 квадратных метров, с невысоким потолком и двумя окнами, выходящими в сторону реки. У одной стены стояла простая, опрятно застланная кровать, у другой, между окнами, – письменный стол, заваленный книжками, чертежами и рукописями, у третьей – столярный станок с большим количеством столярных и слесарных инструментов <…> Одна стена была аккуратно увешана металлическими моделями дирижабля его конструкции и схематическими выкройками деталей обшивки дирижабля из белой жести. Два мягких кресла, обитые бордовым плюшем, и один венский стул дополняли скромную меблировку комнаты»[13].

С того момента Чижевский становится частым посетителем этого дома на окраине Калуги. Именно там росла и крепла дружба между двумя великими учеными, представлявшими новое направление в мышлении XX века. Здесь же происходили и важные беседы, и обсуждались вопросы, волновавшие обоих. Путь их был труден и тернист, и они шли по нему, служа опорой один другому. Бывая у Циолковского, Александр Леонидович тщательно запоминал, а иногда и записывал все то, что он видел и слышал. «Дом, в котором я находился, – писал он, вспоминая свой второй визит к Циолковскому в 1915 году, – принадлежал К.Э. Циолковскому. За ним следовала полянка, и дальше вилась широкой лентой Ока. Нижний этаж дома был отведен жене Константина Эдуардовича – Варваре Евграфовне и детям. Верхний принадлежал самому ученому. Константин Эдуардович любил сидеть в мягком кресле, покрытом белым чехлом, около примитивного штатива с рупором. Узкую трубочку рупора он вставлял себе в ухо, а гость должен был говорить в рупор. Это позволяло ему хорошо слышать посетителя. На стенах были прибиты полки с книгами. По преимуществу это были книги по физике и математике, а также различные инженерные справочники. Было несколько книг и по философии. Выделялись тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона <…> По книгам легко определяется не только умственная направленность человека, но и степень его углубленности»[14].

Дом, в котором велись беседы между двумя великими учеными, был свидетелем глубоких страданий и горестных переживаний Циолковского. Борьба с трудностями, которые воздвигали на его пути зависть и невежество, составляла важную часть его жизни, отнимая у него время, здоровье, расшатывая его нервную систему и, самое главное, мешая ему концентрированно и плодотворно работать над тем, что нес он в себе, стремясь все это передать людям для их же блага. Ситуация самого Циолковского усугублялась еще и тем, что он не мог противопоставить нападавшим на него ученым ни своих ученых степеней, ни высоких званий. У него не было даже аттестата об окончании гимназии. Они писали отрицательные рецензии на его оригинальные статьи, в которых билась высокая и самостоятельная мысль, не пропускали его работы в академические журналы, с насмешкой невежд выслушивали его удивительные доклады на научных конференциях.

«Признать в недипломированном человеке, – писал А.Л. Чижевский, – зачинателя огромного научного направления было невозможно. Признать – это значило совершить неблаговидный поступок против своего круга, преступление против своей касты. Это значило пойти против установившихся традиций. Это было равносильно приглашению к царскому столу волжского бурлака <…> И хотя в душе некоторые считали Циолковского достойным того, чтобы впустить его в “дом науки”, большинство злобно отвергали это намерение и предпочитали держать его на почтительном расстоянии <…> Такое положение оставалось неизменным и нелепым в течение многих десятилетий. И самое замечательное: К.Э. Циолковскому никогда и ни в чем не отказывали, ему всегда обещали, вежливо и любезно, но ничего не делали. Это было деликатно, но беспощадно!»[15]

Сам Циолковский говорил об этой ситуации: «Всю жизнь я был под яростным обстрелом академических кругов. При всяком удобном случае они стреляли в мою сторону разрывными пулями, наносили мне тяжелые физические ранения и душевные увечья, мешали работать и создавали условия, тяжелые для жизни. Спрашивается: чем я был неугоден этим ученым? Жил я в Калуге, никого не задевал, ни с кем не вступал в дискуссии, никого не обижал, и, тем не менее, меня ненавидели, презирали, чурались моих писаний и высказываний и зло критиковали их, считая все, что я создал, бредом умалишенного, беспочвенной фантазией самоучки»[16]. Они не только считали или говорили, но и действовали. Вот один из эпизодов такой «деятельности», рассказанный Константином Эдуардовичем Чижевскому.

«Пришел ко мне мужчина интеллигентного вида и представился, назвал свою фамилию, которая оказалась русской и легко запоминаемой, и пустился со мной в разговор, спрашивал о том о сем, как я живу, как работаю, действительно ли хочу строить ракету для полета на Луну, заглянул в мои рукописи, лежавшие на столе, внимательно осмотрел модели металлических дирижаблей и их детали и задал мне как бы невзначай ряд вопросов такого примерно рода: “Константин Эдуардович, а сколько будет восемью пять?” Я, смеясь, ответил: “Сорок!” Тогда он подмигнул мне и сказал: “А сколько будет пятью восемь?” При этом вопросе меня как бы осенило: да это врач-психиатр, и я нарочно ответил с расстановкой: “Пятью восемь – это совсем другое дело, чем восемью пять. Это можно решить только с помощью медицины”.

Тут мой собеседник вытаращил на меня глаза и испуганно сказал: “Что вы, что вы, Константин Эдуардович, ведь я же пошутил, я не хотел…” – “И я пошутил, доктор, и я не хотел, да так вышло. Будем считать, что обследование психически ненормального Циолковского окончено. Не так ли?” – “Будем считать, – извиняющимся тоном сказал он, – что вы здоровы и вы поймали меня, как мышонка. Не сердитесь на меня, меня направило к вам одно очень влиятельное лицо, и я не мог ослушаться!”

Так кончилось посещение меня этим интеллигентом. Хорошо, что он оказался порядочным человеком и не запрятал меня в сумасшедший дом. И на том спасибо…»[17]

Самым тягостным для Циолковского было его замалчивание. Оно началось примерно с начала 90-х годов XIX века и практически продолжалось всю его жизнь. Оно отравляло его сердце и душу больше, чем что-либо другое. Оно расшатывало его нервную систему и сжигало мозговые клетки. Он называл это «заговором молчания». «По сути дела, – утверждал он, – заговор молчания – это обкрадывание человека, о научных достижениях которого молчат, а сами, пользуясь его данными, присваивают эти достижения себе! В этом именно и состоит “глубокое” значение заговора молчания. При упоминании об истинном авторе всегда выдвигаются вперед псевдоавторы, т.е. воры! Заговор молчания – мощное оружие в руках научных или литературных разбойников»[18]. И он глубоко страдал от этих разбойников, страдал от своей беспомощности и от безмерной людской несправедливости.

«Уже к 1917 году, – отмечал он, – я, по сути, перестал существовать как исследователь, с которым необходимо было считаться. На моем имени стоял крест»[19].

Чем выше подвиг творца, независимо от того, в какой области он творит, тем сильнее зависть научной толпы, тем больнее бьет она по автору этих идей и мыслей. Ничто не встречает такого сопротивления и такого озлобления, как новое, которое пробивает себе дорогу в жесточайшей борьбе со старым, инертным и темным. Судьба Циолковского – тому ярчайший пример.

«Настоящая прогрессивная наука, – писал А.Л. Чижевский, прошедший также тернистый путь такой борьбы, – это, конечно, прежде всего, война – великая война против установившихся воззрений, против консерваторов, против рутинеров, война за овладение новой областью знания, прочно занятой устаревшими традициями, опровергнутыми законами и отжившими положениями. Война эта беспощадна! Одному человеку приходится штурмовать гигантские крепости, воздвигавшиеся столетиями и вооруженные до зубов недоверием, злобой, косностью и завистью. Несметные полки ниспровергаемых точек зрения с обнаженными мечами устремляются на новатора, носителя новых идей, и грозят ему всеми небесными и земными карами. Они грозят ему с библиотечных полок, из энциклопедий, из толстых томов, из учебников, из популярных брошюр. Они извергают на него хулу и поношение с академических и университетских кафедр. Они издеваются над ним из книг мелких писак, со сцены театров, с арены цирков. Каждый невежда считает себя вправе лягнуть ученого-новатора своим ослиным копытом. Каждый бездарный начетчик, кропатель, компилятор, копиист, носитель “прописных истин” считает своим долгом “утереть нос” прогрессивному ученому. Научные дискуссии превращаются для ученого-новатора в изощренные моральные истязания. Уже при входе в зал он слышит, как шепчутся его тайные противники, он видит глупые снисходительно-ехидные улыбки, смешки в кулак и нарочито вежливые лица с улыбкой в углах губ у субъектов преуспевающих и модных»[20].

Не было ни одного случая, чтобы Циолковский не подвергся осмеянию, а его мысли – гонению. За каждым его шагом следили глаза недоброжелателей, каждый его промах или оплошность служили основанием для несправедливых, а иногда и прямо враждебных выводов.

«…Никто так не презирал и не поносил его, – писал А.Л. Чижевский, свидетель всего происходящего, – как крупные представители научной мысли. Поток клеветы и дискредитации был буквально нескончаем. Один выпад против К.Э. Циолковского сменялся другим, причем в то время, когда ему еще не удавалось отпарировать первый, дать убедительное доказательство его правоты в первом случае, уже возникал второй: К.Э. Циолковского били с другой стороны, находили его идеи бредовыми, расчеты неверными, математические доказательства недостаточными. За вторым выпадом следовал третий и т.д.»[21]. Ученые препятствовали изданию его трудов, а сам Циолковский прекрасно понимал, что только опубликованные его работы донесут до следующих поколений его идеи и мысли о Космосе. И он старался издавать свои работы любой ценой, вкладывая в это свои последние гроши. В 1923 году вышла «Ракета в космическое пространство», в предисловии к которой он писал: «Как жаль, что я не имею возможности издавать мои труды. Единственное спасение для этих работ – немедленное, хотя и постепенное их издание здесь, в Калуге, под моим собственным наблюдением. Отсылать рукописи на суд средних людей я никогда не соглашусь. Мне нужен суд народа. Труды мои попадут к профессионалам и будут отвергнуты или просто затеряются. Заурядные люди, хотя бы и ученые, как показывает история, не могут быть судьями творческих работ. Только по издании их, после жестокой борьбы, спустя немало времени, отыщутся в народе понимающие читатели, которые и сделают им справедливую оценку и воспользуются ими. И на это уходят века и даже тысячелетия. Если некоторые мои работы не погибли, то только благодаря печати или отдельным их изданиям <…> Я сделал открытия во многих областях знания, между прочим в учении о строении атома; кто может во всем свете быть тут судьею? Также и другие мои труды опередили современность. Спасите же их, если желаете себе добра. Зачем повторять жестокие заблуждения, описанные в истории открытий и изобретений! Надо воспользоваться этими уроками и не попирать больше истину»[22].

И это «спасите же их» свидетельствовало об отчаянии, которое с годами все более и более усиливалось. История науки подтверждает, что те, кто опередил свое время, заплатили за это великую цену – непризнанием, а нередко своей жизнью. И только полная уверенность в собственной правоте и необходимости того, что он делал, помогали ему жить и держать оборону против зла и тьмы. «Только единичные люди прорываются через этот страшный барьер, и то после борьбы, иногда многолетней борьбы, с невеждами, обскурантами и ретроградами, которые были так или иначе, по недомыслию или легкомыслию, сопричислены к лику ученых и заняли, к несчастью, высокие ступени иерархической лестницы»[23].

Циолковский был среди тех единиц, которые сумели противостоять этому барьеру невежества и даже преодолеть его. Тяжелейшая ситуация, в которой он оказался, усугублялась еще одним немаловажным обстоятельством. Речь шла не только о каких-то новых открытиях и достижениях в науке, а о новом мировоззрении или, вернее, мышлении, которое получило впоследствии название космического мышления. Именно это обстоятельство заставляло значительную часть ученых, интуитивно ощущавших опасность, исходившую от неясного для них мировоззрения, защищаться от него и со всей силой атаковать его носителей. Циолковский среди немногочисленной группы таких носителей выделялся своей гигантской фигурой. В то время на небосклоне новой науки, формирующейся где-то «на задворках», всходило имя Цандера, одного из первых представителей технической космонавтики. В своих воспоминаниях о Циолковском Чижевский приводит знаменательный разговор с московским профессором А.П. Соколовым: «Представьте себе мое возмущение, – продолжал Алексей Петрович, – когда я узнал, что в большой аудитории нашего института состоится лекция Цандера, одного из последователей Циолковского. Подумайте только, добрались до университета, этого светоча русской науки, проникли в Физический институт, осквернили его… Да, впрочем, что у них может быть святого – у этих помешанных… Видите ли, на Земле им тесно, хотят загадить Космос, полететь на Луну, на Венеру, на Марс, к черту на рога… Когда я узнал о том, что в большой аудитории нашего института состоится лекция Цандера, да еще на такую тему, как полет на Луну, – земля закачалась под ногами. Мне показалось, что я теряю сознание, дыхание перехватило, в глазах поплыли черные круги. В большой аудитории, где с высокой этой кафедры в благословенные годы читали лекции знаменитые русские физики, появились прожектеры и фантазеры, доказывающие возможность полета на Луну. Я поражен тем, что советская власть попустительствует взбалмошным идеям такого рода. Их надо строго проконтролировать, кто они, эти прожектеры, уж не немецкие ли разведчики-лазутчики? Да и фамилия у этого Цандера подозрительная, по-видимому, он немец чистой воды. А может быть, это тот же Цандер, который писал фарсы и комические оперетты… А?»[24]

Нет необходимости комментировать этот профессорский монолог. Время уже вынесло суждение таким высказываниям.

Из недр академической науки все громче раздавались голоса – запретить Циолковскому его математические вычисления, запретить ему думать над проблемами ракетодинамики. «“Запретить! Запретить! Запретить!” – такие возгласы неслись в Наркоматы, в Кремль в виде подметных писем, официальных докладов и рапортов»[25]. И они имели свое воздействие. Редакции перестали принимать статьи Циолковского, рецензенты писали на них отрицательные отзывы. Наркомат просвещения перестал содействовать его исследованиям. Положение его становилось более чем критическим.

«О, он испытал все: голод, жажду, холод, когда приходилось дышать на окоченевшие пальцы, чтобы они могли держать карандаш, отсутствие денег, белья, платья, обуви, угля и крова… Может быть, не все сразу, но поочередно все виды бедности и лишений терзали его тело и душу. Случалось так, что иногда он опускался на самое дно жизни, сохраняя, однако, независимость своей мысли, веру в свои идеи и возможность взобраться на любую вершину, в то время когда окружавшие его посредственности боялись даже взглянуть на эти слепящие высоты»[26], – писал Чижевский.

Эта боязнь взглянуть «на слепящие высоты» во многом определяла позицию ученых, которые, казалось, стояли близко к исследованиям Циолковского. В этой боязни заключался целый кризисный процесс, тормозивший не только деятельность гениального Циолковского, но и становление нового космического мышления. Суть процесса заключалась в том, что научная мысль как бы опережала сознание ученых. Это мы наблюдаем в двадцатые и тридцатые годы прошлого века. И поэтому возглас – запретить работать Циолковскому и запретить самого Циолковского – все чаще и чаще раздавался там, где занимались проблемами воздухоплавания. Именно оттуда на Константина Эдуардовича сыпались наиболее болезненные удары. «…Никто так не мешал ему работать, как ученые, – писал его верный ученик Чижевский, – никто его так не дискредитировал, как они, никто так не презирал его, как штампованные корифеи авиационной науки»[27]. Среди них значительное место занимал крупный ученый Н.Е. Жуковский. Первый, кто сконструировал аэродинамическую трубу, был Циолковский. Жуковский дал на это изобретение положительный отзыв, а затем использовал его. Ни в одной из своих работ по этой трубе он ни разу не упомянул имени Циолковского. Но этим он не ограничился и всячески мешал Константину Эдуардовичу продвигать свои идеи.

«“Если бы вы спросили меня о том, – вспоминал Циолковский, – сколько он мне портил, то я, не задумываясь, мог бы вам ответить: всю жизнь, начиная с конца прошлого века, профессор Жуковский был наиболее сильный и умный мой соперник – он портил мне жизнь незаметно для меня и ничем не выдавая себя”. Профессор Жуковский был не только крупнейшим специалистом в области воздухоплавания. Но и крупнейшим врагом Циолковского. Этим он тоже будет знаменит. Он хорошо обосновал не только теорию гидравлического удара, но и практику удара по личности Циолковского»[28]. И то, что такая научная величина так много усилий тратила на борьбу с Циолковским, свидетельствовало, несомненно, о том, какое значение придавал Жуковский Циолковскому как ученому. «У Николая Егоровича (Жуковского. – Л.Ш.), – отмечал сам Циолковский, – было много злобы. Он злился на меня за работы с воздуходувкой и, возможно, за работы с ракетой. Он не выдавал себя ничем. Но везде и всегда он тормозил мои идеи, кривил рот, когда речь шла обо мне, и молчал. Это было знаком отрицания моих работ <…> Он питал злобу ко всему новому и выходящему из рамок его представлений. И он, хотя и был знаменитым профессором, не мог дотянуться до тех идей, которым я посвятил всю свою жизнь»[29]. Николай Егорович Жуковский был не только «знаменитым профессором», но являлся отцом русской авиации. Но тем не менее в суете научных амбиций, прочно плененный традициями, сложившимися в авиации, ослепленный собственными страстями и эмоциями, он так и не заметил, что, собственно, стоит за идеями и исследованиями Циолковского, и в определенной мере не хотел замечать уже зарождавшегося процесса вытеснения винтовых двигателей реактивными. Ибо за последними стоял калужский «чудак» со своей безумной мечтой прорыва в Космос.

---

Примечания

PAGES  12345678Основное меню