версия для печати
12345Основное меню

Опубликовано: Л.В. Шапошникова. Великое путешествие: в 3 кн. – Кн. 3. Вселенная Мастера. – М.: МЦР; Мастер-Банк, 2005. – С. 251 – 395.

«ЦАРСТВО МОИХ ИДЕЙ ВПЕРЕДИ»

…Среди несущихся в пространстве энергий много ценных жизнедателей. И среди людей утверждаются эти жизнедатели. Часто среди людей они проходят незамеченными, часто непризнанными, часто отверженными. Часто эти Носители Истины и Закона творят эволюцию.

Беспредельность, 388

И если через оболочку вещей каждого дня вам удастся рассмотреть вершины космоса – какой новый, чудесный, неисчерпаемый аспект примет мир для освобожденного глаза.

Н.К. Рерих

Десятилетиями, целыми столетиями будут изучаться и углубляться его гениальные идеи, а в трудах его – открываться новые страницы, служащие источником новых исканий; многим исследователям придется учиться его острой, упорной и отчеканенной, всегда гениальной, но трудно понимаемой творческой мысли; молодым же поколениям он всегда будет служить учителем в науке и ярким образцом плодотворно прожитой жизни.

А.Е. Ферсман

«Мне хочется записать странное состояние, пережитое мной во время болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов жизни и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, т.к. я не спал – не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения. Помню, что среди физических страданий (во время впрыскивания физиологического раствора и после) я быстро переходил к тем мыслям и картинам, которые меня целиком охватывали. Я не только мыслил и не только слагал картины и события, я, больше того, почти что видел их (а м[ожет] б[ыть] и видел) и, во всяком случае, чувствовал – например, чувствовал движение света и людей или красивые черты природы на берегу океана, приборы и людей. А вместе с тем я бодрствовал.

Я хочу записать, что помню, хотя помню не все. То же советуют мне близкие, которым я кое-что рассказывал. И сам я не уверен, говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не имеющей реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам несомненно говорят исторические документы. Вероятно, есть такие подъемы человеческого духа, которые достигают того, что необычно в нашей обыденной изоднодневности.

<…> Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь – как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности, я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и, в таком случае, я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону – другой аспект – эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь.

<…> Любопытно, что можно найти здесь и правильное мне указание в отношении научного мышления. Во время этих мечтаний и фантазий я находил новое в научной области. Во время болезни я продиктовал кое-что Наташе. Там много нового и еще больше такого, что может быть проверено на опыте и наблюдении. Это уже и для строгого ученого реальное из реального. И отчего оно реально только вырванное из целого?

Хочу еще отметить, что мысль образами и картинами, целыми рассказами – обычная форма моих молчаливых прогулок или сидений.

В двух областях шла эта работа моего сознания во время болезни. Во-первых, в области религиозно-философской, во-вторых, в области моей будущей судьбы в связи с научным моим призванием. Кажется, в начале и затем в конце брали верх религиозно-философские переживания. Но они менее ярко сохранились в моей памяти, хотя казались мне очень ярко выражавшими мое понимание истины. На них я первых и остановлюсь <…>

К религиозно-философским концепциям я в течение этих мечтаний вернулся еще раз, но я изложу немногое из того, что помню, в конце записи, когда буду говорить о будто бы предстоящей мне написать книге “Диалог перед смертью”. Теперь же мне хочется сделать несколько странных замечаний как ученому. Путь фантазии (как и сны) капризен, и уловить все причины возникновения тех или иных идей, проявляющихся при этом, так же трудно, как уловить их в сложных событиях жизни. Однако они все-таки, вероятно, есть или, по крайней мере, мы можем найти их, подойти к этим явлениям с точки зрения ученого <…>

Главную часть мечтаний составляло, однако, мое построение моей жизни как научного работника и, в частности, проведение в человечество новых идей и нужной научной работы в связи с учением о живом веществе. В сущности, и здесь – особенно в начале болезни – проходили и ставились две идеи: одна о новой мировой организации научной работы, другая – о соответствующей ей постановке исследований в области учения о живом веществе. В конце концов, однако, мысль сосредоточилась около этой последней, т.к. именно к ней как будто должна была устремиться вся работа моей личности. Основной целью моей жизни рисовалось мне создание нового огромного института для изучения живого вещества и проведение его в жизнь, управление им. Этот институт, международный по своему характеру, т.е. по темам и составу работников, должен был являться типом тех новых могучих учреждений для научной исследовательской работы, которые в будущем должны совершенно изменить весь строй человеческой жизни, структуру человеческого общества. Мои старые идеи, которые неизменно все развивались у меня за долгие годы моей ученой и профессорской деятельности и выразились в 1915–1917 гг. в попытках объединения и организации научной работы в России и в постановке на очередь дня роста и охвата научными учреждениями Азии, явно сейчас потеряли реальную основу в крушении России. Не по силам будет изможденной и обедневшей России совершение этой мировой работы, которая казалась столь близкой в случае ее победы в мировой войне. Мне ясно стало в этих фантастических переживаниях, что роль эта перешла к англичанам и Америке.

И в начале эти построения будущего шли по этому пути моих размышлений последних лет, попыток международных организаций, причем крупную роль в этих организациях должны были играть инженеры. Однако очень скоро картины этого рода – предварительные совещания немногих на яхте, где-то в море, международные съезды и т.д. – отошли от меня. Мне как-то ясно стало, что эту форму работы для мировой организации нельзя совместить со своей собственной научной работой; одна организаторская работа меня никогда не удовлетворяла, как бы широка они ни была, например когда я был товарищем министра народного просвещения России, ведавшем очень самостоятельно делами высшего образования и науки в России. Я перешел к организации исследовательского института живого вещества. В представлениях о том, как я добивался этого, мною строились целые картины свиданий и переживаний, заседаний и споров с знакомыми и вымышленными фигурами, подобно тому, как это бывает во сне или в тех фантастических рассказах и сказках, которые строишь себе иногда – лично я часто перед и после сна и во время прогулок.

Приехав в Лондон с Наташей, я устраивал возможность прожить для своей работы, работая в Британском музее. Я писал, Наташа переводила. Устроило возможность пережить эти месяцы Королевское Общество, которое дало мне помещение и возможность лабораторной работы, после того как мой доклад и с изложением главных результатов моего труда о живом веществе встретил горячее сочувствие в Комиссии Королевского Общества. Одновременно с этим я пробивался в Лондоне, обрабатывая научный каталог коллекции силикатов Британского музея…

Я изложил свою теорию и систематику силикатов на английском языке, причем сделал обративший внимание доклад в Английском химическом обществе. Составление каталога силикатов дало мне некоторый заработок и связи. Выступив в Королевском Обществе с просьбой о поддержке, я одновременно поднял вопрос о необходимости ввести геохимическое изучение и химические исследования живого вещества в прикладных морских биологических лабораториях и с этой целью поднял эти вопросы перед Английской морской биологической ассоциацией, причем удалось возбудить интерес к этим вопросам среди химиков и биологов, и я явился консультантом морской биологической экспедиции в Плимуте, где исследование химии рыб сразу дало интересные результаты, а мой доклад с общими соображениями этим путем выдвинул вопросы и перед английскими биологами. К этому времени я получил известие от М.И. Бессмертной о ее результатах над нахождением металлов. Ее результаты и результаты в Плимуте дали возможность мне возбудить перед Королевским обществом вопрос о создании научной организации здесь в Лондоне для исследования живого вещества; были получены средства на помощников <…> и поставлены продолжения киевских работ в Фарадеевской лаборатории или какой-то другой. По приглашению Британской Ассоциации я выступил с огромным успехом на ее заседании с общим докладом (о свойствах живого вещества) и с изложением экспериментальных результатов в Киеве, Плимуте, Лондоне (о нахождении и значении металлов в живом веществе). Этот доклад, где я указал на необходимость и важность создания Института живого вещества, вызвал интерес и в Америке. Все это создало известную атмосферу около моей книги, а когда она через несколько месяцев после – через год почти после моего приезда в Лондон – вышла в свет, она имела огромный успех. И в результате в Америке создали Комитет для организации Института живого вещества и сбора средств. Издание книги дало и материальную независимость. Она вышла одновременно и на русском языке и была быстро переведена на другие языки. Я стал известностью.

Такова схема первых успехов. В течение болезненных мечтаний на этой почве шли разнообразные более мелкие картины, иногда очень яркие и полные подробностей: новые дружеские связи, сношения с Россией и Америкой и т.д., например указания на то, что для выработки приборов (о которых дальше) я нашел главного помощника в Плимуте среди химиков, а среди переписки, вызванной изданием “Мыслей о живом веществе с геохимической точки зрения”, среди немецких зоологов нашел друга, который явился одним из главных помощников и организаторов биологической части будущего института в Америке. Все это ярко и очевидно, все это художественные создания той формы охвата явлений, в какие вылилось мое сознание, а не сущности этим процессом открываемого.

После выхода книги, потребовавшего нового издания, я немедленно принялся за написание курса минералогии, который переводила Наташа и в котором я как бы переносил в мировое научное сознание всю ту работу, которую я проделал во время долгих лет московской университетской деятельности. Я подводил итоги своей жизненной работе и, кроме того, считал издание этой книги, которая должна была внести в мировую культуру результаты русской культурной работы, для себя обязательным и с этой точки зрения. Книга, изданная в двух томах, имела тоже большой успех, особенно в Америке, а затем я непрерывно до 80-летнего возраста ее изменял, дополнял и перерабатывал. Одновременно вышло русское оригинальное издание, и она была переведена на другие языки.

В промежуток между изданием двух томов первого издания я отправился на несколько месяцев в США по приглашению образовавшегося там Комитета для создания Института живого вещества, собравшего большие средства, и прочел ряд лекций с большим успехом, особенно в Балтиморе, пропагандируя идею о необходимости изучения живого вещества. В лекциях – около 8–10 – я развивал части учения, не затронутые в моих “Мыслях”, как бы заменяя этим большой труд, начатый в Шишаках, рукопись которого была доставлена мне из Киева. Скажу сразу, что этот труд как будто был мной оставлен, кроме второго тома (биогеохимическая история химических элементов, которая была мной позже издана), – а остальное вошло в “Мысли” и отдельные очерки и речи. Среди американских речей имела успех особенно одна, о ближайших задачах и целях Института живого вещества и необходимости его создания в Америке, вызвавшая приток денежных пожертвований, позволивший довести нужный капитал до нескольких десятков миллионов долларов (до 70!). В конце концов, уже во время этой поездки, было выбрано место для создания Института, и началась выработка его плана.

Место было выбрано на берегу моря, Атлантического океана, аналогично морским биологическим станциям в Южных Штатах С. Америки. К постройке и организации Института было приступлено немедленно. Основы его организации были мною продиктованы Наташе – я их здесь оставляю. При Институте площадь земли с лесом, которая является неприкосновенной для сохранения нетронутой культурой природы.

После возвращения в Европу, в Лондон, и издания 2-го тома “Минералогии” отправился в европейскую поездку – в Берлин, Петроград, Москву, Киев, Прагу, Мюнхен, Париж, Лондон, как бы прощаясь с Европой и заканчивая свои дела, подбирая сотрудников, вырабатывая и подбирая инструменты. В России я прочел три речи с новыми разъяснениями учения о живом веществе, причем речь в Петрограде – “О будущности человечества” – позволила коснуться глубоких вопросов философского характера, к которым я вернулся в конце жизни. Я сейчас не мог найти слов для логического выражения ее содержания – но во время болезни я переживал это содержание. Исходя из идеи автотрофности человечества, как результата мирового геологического процесса, идущего с неизбежной необходимостью во времени, и непроходимой пропастью между живым и мертвым – я пытался подходить к научному изучению сознания и резко выступал против его смешения с материей. Мне не удалось в Петрограде выяснить эти мои переживания – но мне казалось, что я еще раз в Америке после десятилетия Института с большой глубиной и успехом [дал] изложение этих вопросов. Об этом позже. Во время поездки, среди встреч и прощаний с друзьями, среди всяких успехов в отношении научных достижений, я энергично подбирал сотрудников, выговорив себе право самостоятельного решения этого подбора, не стесняясь национальностью и приглашая много немцев и славян. В Институте до 50–70 постоянных научных сотрудников.

Во время этой поездки я как бы прощался с друзьями и вел хорошие беседы с Сергеем Ферсманом в Петрограде, как будто с Иваном, хотя фигура Ивана как будто в тумане.

Вернувшись в Лондон, я в течение ряда месяцев заканчивал свою работу – второй том каталога силикатов Британского музея, в котором дал полную монографию этой главнейшей группы минералов и издал на английском языке (и русском) основы геохимии.

Постройка Института шла усиленным темпом. Мы переехали туда, когда все было готово, месяца за два до официального открытия. Я видел каким-то внутренним зрением весь Институт – огромное здание, расположенное недалеко от океана. Кругом дома для научного персонала и служащих среди парка и цветов. Для директора отдельный дом недалеко от Института. В Институте огромная библиотека. Его организацию в общих чертах я продиктовал Наташе. Неясно и спорно было для меня объединение его с геохимическим институтом, необходимость которого неизбежно вытекала по ходу работ института живого вещества.

Когда мы переехали – все было готово; там уже был весь штат, организовавший соответственные отделения – из старых сотрудников и друзей. Во главе отделов стояли лица разных национальностей.

Я ясно себе представил торжество открытия; прибыло много гостей; пароход из Европы (и русские). Удивительно ярко и несколько раз рисовалось мне действие двух больших приборов, разлагавших организмы в количестве десятков тысяч кило… Описания и принципы приборов продиктовал Наташе. Первая проба была сделана над морскими крабами (какими-то колючими) и сразу дала результаты (будто бы открытие в значительном количестве галлия). По идее работа этих приборов – одного для сухопутных, другого для морских организмов, должна идти непрерывно, и штат химиков по специальностям работал так, как работают астрономы. Материал накапливался десятками лет.

Я не буду здесь касаться тех научных тем, которые здесь подымались, ясно было, что множество вопросов химического характера могут быть разрешены этим путем. В течение немногих лет были получены числа состава семейств и групп организмов, подобранных по известному порядку, и в конце концов работа Института сразу поставила ряд новых задач для физиологии и биологии организмов, стала существенно влиять на ее приложение – в области медицины, техники, агрохимии. К сожалению, я запомнил только часть мелькавших передо мной открытий и новых явлений, и их я продиктовал Наташе. Поразительно, как быстро исчезают из сознания эти, освещающие, как молнии, темноту, создания интуиции и как много их помещается в единицу времени. Ясно одно – что здесь область бесконечно великая нового.

В связи с подымаемыми здесь вопросами в разных отделах Института все время шла непрерывная работа над отдельным задачами, причем уже в течение ближайших лет выяснилось, что миллионные затраты окупались новыми источниками богатства благодаря открытию руд неотделимых раньше элементов (йод, редкие земли и т.д.), новыми их приложениями (удобрения, новые средства от болезней). Огромную область нового дало изучение автотрофных организмов 2-го рода, явившегося одной из ступенек создания Института, и связанная с новыми местами микробиология. Об этих организмах, особенно в связи с автотрофностью человечества, я много думал, и многое стало мне ясным – но я не все запомнил и лишь кое-что записал через Наташу. Но работа сделана, и забытье, вероятно, выплывет позже в сознании моем. Как есть мысли, догадки, достижения интуиции, которые промелькнут и, если не будут зафиксированы, исчезнут навсегда! Весьма возможно, так как область познания и созерцания бесконечна.

Помимо любопытнейших вопросов химического характера, одновременно велись работы и в другом направлении. Прежде всего над весом организмов, причем пришлось вырабатывать методы и приемы. Этот вопрос вырешен. Затем над количеством живого вещества в разных площадях земной поверхности. Тут встретилось много неожиданного и получились интересные приложения к жизни в смысле подъема урожайности и полей и морей. Луг, лес, поле были изучены с точки зрения количества жизни в разных местах. При помощи частных средств через несколько лет, когда авторитет Института стал высок, была снаряжена специальная экспедиция в девственные места Ю. Америки и для океана произведен учет скопления Саргассова моря в сравнении с обычными океаническими скоплениями живого вещества. В обработке материалов Саргассова моря я принимал деятельное участие, когда мне было уже за 70 лет.

В чем состояла работа в области признания энергии, вносимой живым веществом, я почему-то почти ничего не помню, какие из этих сторон работы Института стали передо мной в своих новых достижениях.

Внимание было обращено на энергетический учет сознания (работы человечества), и результаты этой работы, сравнимые с таким же учетом автотрофных организмов 2-го рода, составляли предмет моей речи в день первого десятилетия Института. Выдвигались и энергия светящихся организмов, и энергетический анализ разных групп строения живого вещества по классам (автотрофность 1-го и 2-го родов, паразиты, травоядные, клещи, сапрофиты и т.д.) в разных сгущениях и т.д.

Жизнь шла в непрерывной работе. Институт много издавал, и много работ моих тут было помещено. В новых открытиях и среди новых вопросов шла вся моя жизнь, постоянно стремясь вперед. А вопросов и задач все более крупных являлось все больше. В свободное время по окончании работ я читал по философии, общим вопросам и великих поэтов. Почему-то не раз мне представлялось, что углубился в испанскую литературу, как новую, так и старую. Здесь я набрасывал мысли для последнего сочинения “Размышления перед смертью”.

Очень редко выезжал в Америку. Благодаря изданию книги, в частности “Минералогии”, и содержанию в качестве директора Института я имел возможность располагать значительными средствами, которые я, например, тратил на подбор книг по истории науки (после смерти – в Киевскую библиотеку) и приобретение минералов (для Петроградской Академии и силикаты – в Британский музей). Книги по минералогии и геологии по-прежнему передавал в Геологический музей Академии наук.

Рисовались и частности прогулок, экскурсий, дружеских разговоров, приезда детей, друзей и т.д. – но, мне кажется, это все те поэтические надстройки, которые всегда в такой форме переживания создаются фантазией[1].

Так шла жизнь почти до конца. Я как будто стал во главе Института, когда мне было 61–63 года, и оставался им до 80–84, когда ушел из него и поселился доживать свою жизнь в особом переданном мне здании с садом, не очень далеко. Здесь я всецело ушел в разработку того сочинения, которое должно было выйти после моей смерти, где я в форме отдельных отрывков (maximes) пытался высказать и свои заветные мысли по поводу пережитого, передуманного и перечитанного, и свои философские и религиозные размышления. Частию это были те наброски, которые я делал в часы досуга и стороннего чтения, частию вновь написанные. Ярко пробегали в моей голове во время болезни некоторые из этих мыслей, которые казались мне очень важными и обычно фиксировались в моем сознании краткими сентенциями и какими-то невыраженными словами, но прочувствованными моим внутренним чувством, моим «я» и очень мне тогда ясными впечатлениями. Сейчас я почти ничего из этого не помню, и мне как-то не хочется делать усилий для того, чтобы заставить себя вспоминать. К некоторым из этих, закрытых мне теперь, но бывших, а может быть, и сейчас бессознательно для меня живущих мыслей, у меня есть какое-то внутреннее не то стыдливое, не то священное чувство уважения, и мне не хочется их касаться, а хочется их ждать, ждать того нового порыва вдохновения, когда они появляются все целиком и когда они будут понемногу выявляться в моей жизни. Такие состояния в гораздо меньшей степени мне приходилось переживать и раньше. Я помню, однако, что некоторые из этих мыслей имели характер гимнов (которых я никогда не пробовал раньше писать) и в одной из мыслей я касался, в переживаниях мне думалось очень глубоко, выяснения жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего. Выразить ясно я это не могу, и то, что я только что написал, меня не удовлетворяет, но я не хочу глубже вдумываться в эту формулировку, по причине только что указанной.

Умер я между 83–85 годами, почти до конца или до конца работая над “Размышлениями”. Я писал их по-русски и очень заботился, чтобы одновременно вышел точный английский перевод.

Заботу об издании этой книги я завещал нескольким лицам с тем, чтобы был образован Комитет, который бы весь возможный доход русских и английских изданий, всех последующих изданий и переводов употребил на помощь людям – безвозвратную, – но непременно личную помощь, личную в том смысле, как это делают некоторые христианские общины, стараясь поставить людей вновь на ноги или же сгладить им жизнь, если положение их безнадежное. Помощь должна была идти без различия национальности и веры, и каждый раз сумма должна быть истрачена: не ожидая больших несчастий, давать тем, про кого известно.

Книга будто бы имела успех, хотя она была очень пестрая – частию легкая и доступная, частию туманная, местами, так как мысль не всегда выливается в ясную форму; как будто из-за этого я кое-где переходил к образам (гимны) <…>

Неужели действительно охватившие меня во время болезни состояния позволили почувствовать предсмертное состояние сознательно умирающего человека, когда выступают перед ним основные элементы его земной жизни?

Любопытно, что, сколько помню, ни разу во время болезни и посейчас область этих переживаний не переходила в сны и я мог засыпать и могу засыпать только тогда, когда замирают образы, связанные с этим построением моей жизни.

Наташа все время помогала мне в работе. После издания “Геохимии” она вначале неизменно помогала мне, а затем занялась нашей библиотекой и семейным архивом (перевез частию из России), который давал материал для работы. Когда я ушел от управления Институтом и начал работу над “Размышлениями перед смертью” – общение на почве этой работы было вначале мне очень ясно… Мне казалось, что ее смерть была близка по времени с моей – раньше или позже, неясно…

Я записываю эти подробности по желанию Ниночки. Но, мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но, может быть, и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?»[2]

Он умирал от сыпного тифа в Крыму. Был 1920-й год, и в России полыхала гражданская война. Миллионы людей терпели бедствия, голод, расстрелы, поспешный уход с насиженных мест, передвижения по стране в переполненных поездах, давно выбывших из своих расписаний и строгих графиков. Он прибыл в Ялту на пароходе «Великая княгиня Ксения», переполненном по самые трюмы давно не мывшимися, завшивевшими людьми. На пристани его встретили жена и дочь, которые много дней приходили сюда, чтобы, наконец, увидеть его сходящим с трапа парохода. Через несколько дней он свалился в сыпном тифу. Он метался в жару и что-то пытался сказать, что-то просил записать. Близкие думали, что он бредит, хотя то, что ему удавалось сказать им, мало походило на бред. Они еще тогда и не подозревали, что он, Владимир Иванович Вернадский, профессор и академик, известный в России и за рубежом, жил в это время странной и удивительной жизнью, которая не имела никакого отношения к действительности, окружавшей его близких и частью которой физически являлся он сам. Он жил своей будущей жизнью, совершенно непохожей на то, что происходило вокруг него, длившейся три недели, которые вместили долгие годы того, что должно было с ним случиться. Это не было ни сном, ни видением, а реальной сознательной жизнью, параллельной жизнью, которую для него выстроил кто-то в этом предсмертном горячечном тифу. Потом, когда он поднялся на ноги, он описал ее в своем дневнике, фрагменты которого начинают эту главу.

То, что произошло с Вернадским в 1920 году, требует своей оценки и осмысления. Сразу можно сказать, что эта параллельная жизнь, возникшая из духовных глубин одного из выдающихся ученых России, не имеет пока в истории человечества аналогий или, во всяком случае, аналогии нам неизвестны. Духовно-культурное пространство человечества знало до сих пор определенные и конкретные контакты с инобытием, или с материей иного, более высокого и тонкого состояния. Вещие предрассветные сны, видения или так называемые свидетельства, несущие человеку информацию таких миров, были знакомы с древнейших времен. Существовал и существует также особый вид видений, в которых принимает участие сам «видящий». Но здесь, в случае с Вернадским, мы имеем совершенно иной тип контакта, когда проживается человеком целая будущая его жизнь. Тогда, в начале XX века, произошли какие-то важные энергетические изменения в земной сфере, которые сделали возможным взаимодействие с иным мирами, в той форме, с которой столкнулся русский ученый. То, что это был именно ученый, являлось эволюционно значимым. И очень трудно переоценить этот феномен связи духовного мира человека с космическими процессами в окружающем нас пространстве, который проявился в «параллельной жизни» Вернадского. Он сам пытался осмыслить случившееся. Сначала ему казалось, что если он назовет все это мечтаниями, фантазиями, порождением его собственного сознания, то все и прояснится. Но он сам чувствовал, что ограничиться только этим нельзя. Он вновь и вновь возвращался к своим ощущениям, стараясь дать им объективную, с его точки зрения, оценку. Но при этом возникали тревожащие его противоречия. Традиционно-научного подхода, и он это осознавал достаточно четко, не хватало для осмысления самого феномена. Необходимо было привлечь знания из духовного пространства. «Хочу еще отметить, – анализирует он свое состояние, – что мысль образами и картинами, целыми рассказами – обычная форма моих молчаливых прогулок или сидений. В двух областях шла эта работа моего сознания во время болезни. Во-первых, в области религиозно-философской, во-вторых, в области моей будущей судьбы в связи с научным моим призванием. Кажется, в начале и потом брали верх религиозно-философские переживания». Он понимал, что если он соединит эти «религиозно-философские переживания» с научными подходами, то, возможно, поймет, хотя бы в общем, свидетелем чего он оказался. «…В мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов жизни и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, т.к. я не спал – не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далеко от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения».

Самым интересным в духовном состоянии Вернадского было то, что он работал и творил, а не только присутствовал в этой будущей своей жизни. Творчество ученого в этом состоянии получило качественно новый характер, в котором проявились явные черты сотрудничества с чем-то более Высоким и ему еще неведомым. Интеллект не хотел принимать такого объяснения. Но его внутренняя интуиция разворачивалась именно в эту сторону. Его память долгие годы хранила произошедшее с ним во время болезни в Крыму. Он не пытался более осмысливать это событие, а стал воспринимать его как нечто данное, из которого ему самому следует делать какие-то выводы. Интуиция же свидетельствовала о том, что он обрел реальный опыт мира более высокого состояния материи.

Можно утверждать, что этот опыт оказал решающее влияние на всю его дальнейшую научную деятельность, и особенно на его научный поиск. Если бы Вернадский не получил этого опыта теургического сотрудничества с Высшим, он бы не стал тем Вернадским, одним из основных творцов нового мышления в XX веке. Космическая эволюция остановила свой выбор на нем, учитывая те богатые духовные накопления, с которыми он пришел в этот противоречивый и далеко не совершенный мир, неся в себе тяжелую, но необходимую эволюционную миссию – сделать обитателей этого мира лучше и просветленней. «Любопытно, что можно найти здесь, – записал он в дневнике, – и правильное мне указание в отношении научного мышления. Во время этих мечтаний и фантазий я находил новое в научной области». Так он подтвердил значимость информации, полученной им в «параллельной жизни». Ценнейшими моментами процитированных выше фрагментов дневника Вернадского являются замечания о работе его мысли во время получения им информации. «Ярко пробегали в моей голове во время болезни некоторые из этих мыслей, которые казались мне очень важными и обычно фиксировались в моем сознании краткими сентенциями и какими-то невыраженными словами, но прочувствованными моим внутренним чувством, моим «я» и очень мне тогда ясными впечатлениями». Мысли, «невыраженные словами», свидетельствовали об их высоком источнике. Это были мысли, шедшие к нему из пространства и несшие нужную ему информацию. Некоторые из них потом забылись, но он был уверен, что они продолжают существовать где-то в глубинах его внутреннего мира и ждут своего часа, чтобы вновь открыться ему. Он испытывал какое-то священное чувство к ним, понимая их таинственную сокровенность и их явное отличие от обычных земных мыслей. «…Хочется их ждать, ждать того нового порыва вдохновения, когда они появляются все целиком и когда они будут понемногу выявляться в моей жизни». И дальше: «В одной из мыслей я касался, в переживаниях мне думалось очень глубоко, выяснения жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего». Вечный Дух, искания истины, человеческие сознания – явления далекие от научного мышления того времени и не нашедшие в нем своего места.

В «параллельной жизни» Вернадский ушел за границы научного мировоззрения, ощутив в полную силу «нематериальные» явления внутренней жизни человека. Традиционная наука всего этого не принимала и не считалась с ними. Он вырос в традиционной науке, и поэтому ему самому было трудно принять сразу все, что он почувствовал в своей нездешней жизни. И поэтому его вывод из пережитого им был осторожен и как бы отстранен от него. Он снова возвращается, противореча самому себе, к определению «фантастический». «Я записываю эти подробности по желанию Ниночки (дочери. – Л.Ш.). Но мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но, может быть, и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?» Ему понадобилось немало времени, чтобы принять ту «параллельную жизнь», которую он прожил не только в «странной работе» его сознания, но и вне этого сознания, что было не сразу им воспринято, ибо слишком много незнакомого и неясного было в картине его жизни. И прежде всего время в ней было иное, неземное. За три недели он прожил долгую, плодотворную жизнь. И если ее отсчет вести со времени болезни – 1920 год, – когда ему было 37 лет, до момента его будущей смерти («Я умер между 83–85 годами»), то три земных недели вместили в себя, по крайней мере, около 50 лет. И, несмотря на его собственные определения, эта «параллельная» жизнь была реальной и, возможно, еще более реальной, нежели его земная жизнь. Она была для него таинственным даром, но даром с определенной целью и определенным умыслом. В этом умысле был заключен он весь с его накоплениями, стремлениями, талантом и даже гениальностью, с его широчайшими способностями творца, тончайшей интуицией и неземной восприимчивостью. Из всей воспринятой из таинственных глубин Космоса информации он понял, что важнейшим его поиском и исследованием должна стать разработка проблемы живого вещества.

Он как бы оказался в таинственной точке, соединившей земное и небесное, дух и материю, творчество земное и творчество космическое, и через эту точку прошла его странная, но реальная «параллельная жизнь», неся в себе временную целостность прошлого, настоящего и будущего. Связанный с прошлым, он прожил в настоящем свою будущую жизнь. В ней он исследовал живое вещество, создавал новые науки, посещал международные научные конгрессы, читал доклады, посвященные живому веществу, издавал книги, читал студентам лекции, путешествовал по всему миру, где завязывал деловые отношения с нужными учеными, имена которых помнил, так же как и названия написанных им книг. Он использовал в этих книгах наработки, сделанные им еще до болезни, делал открытия в связи с проблемой автотрофности человека, участвовал в научных экспедициях и, наконец, организовал Институт живого вещества, расположенный где-то в Америке на берегу Атлантического океана, и стал его директором. В этой активнейшей научной работе он ни на минуту не забывал о России, собирал книги для ее библиотек, готовил для нее коллекции минералов, ездил в нее, чтобы взять оттуда ученых для своего Института. Он ощущал себя принадлежащим науке всей планеты, но прежде всего России. Иначе говоря, жил полноценной жизнью увлеченного и интересующегося многим человека. Он заслужил мировую славу, сделав весомый вклад в разработку теории живого вещества. Именно в той «параллельной» жизни он осознал, «что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь – как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа». Известно, что великим древнегреческим философом Сократом руководил и подавал идеи духовный Голос, который философ называл демоном или даймоном. Нечто подобное возникло и в «параллельной жизни» Вернадского. Следуя Голосу в своей будущей жизни, Вернадский посвятил себя полностью исследованию живого вещества, значение которого он приравнял эволюционной теории Дарвина, совершившей переворот в науке XIX века. «Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение, и что оно представляет другую сторону – другой аспект – эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь».

Крымским трехнедельным событием космическая эволюция запрограммировала достаточно точно направление и содержание научной деятельности Вернадского. С этого момента, несмотря на труднейшие условия, которые сложились в его действительной жизни, он не останавливает работу над живым веществом ни экспериментально, ни философски. Его дневниковые записи пестрят фразой «работаю над живым веществом». И, даже когда условия его жизни складывались самым наихудшим образом, заветная фраза «работаю над живым веществом» оставалась всегда на своем месте. Он прожил свою «параллельную» будущую жизнь, которая определила его настоящую жизнь. Могло ли его будущее состояться в настоящем? Не исключено. Однако условием реализации этой его удивительной будущей жизни было одно – покинуть Россию и сделать все задуманное или в Англии, или в Америке. Он сделал свой выбор, оставшись в России, пожертвовав полноценной творческой работой, стабильной мировой славой, возможностью сделать то, что в условиях России так никогда и не смог сделать. Во имя России он пожертвовал своей свободой. Там, в демократической Америке, в других странах Запада, он был бы свободен в своей работе от экономической нужды, творческой стесненности, от тоталитарного идеологического пресса, от ограничений в научной мысли, от примитивной инквизиторской слежки, от несправедливого и намеренного замалчивания его научных заслуг, от боли за расстрелянных и сосланных друзей и учеников и еще от многого такого, что существовало на его родине, но отсутствовало там, где он так плодотворно для себя и для человечества прожил свою будущую жизнь. Но он был предан России, считал себя неотъемлемой ее частью, а свое творчество необходимой частью ее науки, ее культуры, и поэтому его будущая жизнь оказалась совсем иной, чем та, которую он прожил в смертельном сыпном тифу. Тогда он не мог себе представить весь ужас российской жизни, на которую согласился в своем роковом выборе. Но Россия была его судьбой, и в этом заключалась та эволюционная особенность, с которой он был связан как ученый и творец. Ему не показали эту вторую жизнь, ибо нельзя прожить одному человеку две будущих реальных жизни. Одна из них всегда будет действительной и настоящей, другая будущей, но недостижимой в этом пространстве. Он знал об этом и сделал тот выбор, к которому стремились и его сердце, и его ум, ибо то и другое находилось в его внутреннем мире в полной гармонии и обусловило ту развитую интуицию, которой он обладал и которая временами проявляла себя в полную силу.

«Когда работаешь над каким-нибудь научным вопросом, – писал он жене 3 июля 1886 года, – в уме мелькают облики лиц, раньше над этим думавших, чувствуешь, точно какая-то неведомая, невидная цепь сильно связывает тебя с философом-греком, средневековым монахом, арабским врачом или с одним из великих ученых последних трех столетий. Над теми же вопросами они работали, думали, на каждом шагу видишь следы их работы, их мысли, и только дальше продолжаешь их, а твоя мысль сливается с их мыслью, и всё вместе является общей непрерывной работой к неясному, но всем понятному идеалу, куда мы все неуклонно сильно стремимся… И вот в этом вопросе, мне кажется, точно живу в далеких странах, в далеких временах, точно моя мысль как-то тесно сплетается с мыслью стародавних эпох и людей»[3]. В нем всегда жило ощущение причастности своей к прошлому и будущему. И это ощущение было столь ярко, что воплощалось в образы людей, с мыслями и идеями которых он был связан в своих научных исследованиях. И эта связь шла не через книжную информацию, а через что-то иное, живое и образное, что неизменно существовало в глубинах его внутреннего мира. Он как бы был частью всего того, что его окружало, и всего того, что шло к нему через века и тысячелетия. И это чувство было настолько реальным, что он эмоционально реагировал на какие-либо напоминания об этом прошлом. Ощущение исторического потока, проходившего в его таинственных глубинах, было всегда ярким, образным и наполненным живым чувством восприятия.

«Пергамские остатки, – писал он после осмотра археологических экспонатов, – произвели на меня чарующее впечатление. Мне кажется, я чувствую на себе влияние этих великих греков, этих неведомых мыслителей-художников, [творивших] больше двух тысяч лет тому назад, точно что-то меня живо, тесно связывает с чем-то бессмертным, оставшимся от того времени (или это одно из проявлений “Тоски” – шепчет мне скепсис?)»[4].

Последнее замечание требует особого осмысления. Эта сокровенная тоска по конкретному прошлому, а для Вернадского это была Греция, свидетельствовала о каком-то таинственном процессе «оживления» прошлого, который шел в его внутреннем мире, возникая из тех накоплений, которые он нес в себе. Это было редкое духовное качество, свойственное великим художникам, мыслителям и ученым. Оно помогало ему познавать окружающий мир не как изолированный остров, на котором он в силу каких-то обстоятельств оказался, а во всем богатстве его временных и пространственных связей.

«В Вернадовке (имение Вернадских. – Л.Ш.), – вспоминает Н.В. Вернадская-Толль, – я была два или три раза. Там отец меня учил слушать землю – прикладывать ухо к земле и слушать приближение поезда, которое по воздуху ухо не ловило. Мы там ходили в леса и собирали грибы и слушали лес. И каждое мгновение он меня учил смотреть и слушать, и быть частью поля, леса, Космоса. Мы выходили после захода солнца, и он учил меня узнавать созвездия и сознавать человека как часть мира. Он так много знал и помнил о разных вещах!»[5] Он слушал планету и Космос, пропуская эту информацию не только через свой мозг, но через всего себя, через всю свою энергетику и тот дух, который был в нем высок и силен. Этот дух достигал космических глубин, и через него ему открывалось нечто сокровенное, что не всегда удавалось выразить словами, но что он называл «вселенским чувством» единства всего и всех. Можно сказать, что его организм был включен в научные исследования полностью. Он, этот организм, был так устроен, что принимал в себя не только научную мысль, но и художество и музыку. И все это в нем служило главной цели – познанию. «Некоторые из основных моих идей, – писал он в одном из писем, – как идея о значении жизни в космосе, стали мне ясными во время слушания хорошей музыки. Слушая ее, я переживал глубокое изменение в моем понимании окружающего»[6]. Он сам изначально был космичен, ибо являлся не только частью этого Космоса, но и нес его в себе. Он ощущал этот Космос как явление, как энергетический процесс во всех проявлениях жизни и творчества, с которыми сам сталкивался. «Мне иногда кажется, – отмечал он в 1888 году, – что эта массовая жизнь есть какой-то отголосок космических сил, которые, мы видим, действуют всюду»[7]. В своем предположении он оказался глубоко прав. Еще при его жизни другой великий ученый, А.Л. Чижевский, подтвердит экспериментально эту его мысль.

В нем жила та естественная религиозность, не имеющая отношения ни к конкретному учению, ни к определенной конфессии, которая измеряется уровнем духовности человека, определяющей богатство его внутреннего мира и дающей возможность этому человеку ощутить всю грандиозность и космичность окружающего его Мироздания.

«Я считаю себя, – писал он в дневнике в 1923 году, – глубоко религиозным человеком. Могу очень глубоко понимать значение и силу религиозных исканий, религиозных догматов. Великая ценность религии для меня ясна не только в том утешении в тяготах жизни, в каком она часто оценивается. Я чувствую ее как глубочайшее проявление человеческой личности. Ни искусство, ни наука, ни философия ее не заменят, и эти человеческие переживания не касаются тех сторон, которые составляют ее удел. А между тем для меня не нужна церковь и не нужна молитва. Мне не нужны слова и образы, которые отвечают моему религиозному чувству. Бог – понятие и образ, слишком полный несовершенства человеческого»[8]. В нем все время шла духовная работа, которая не всегда приносила ему удовлетворение и которая была не столь эффективной и совершенной, как ему бы хотелось. «Вся жизнь и все наиболее сильные ее переживания – мгновенны и далеко не достигают хотения. В любви, в мыслях, в успехах, в достижениях, в глубочайших переживаниях и подъемах личности – всегда, когда начинает подходить разум, – чувствуешь мгновенность и недостаточность пережитого по сравнению с внутренней сущностью! То же величайшее музыкальное произведение, художественное творение, картина природы. Это все только отдаленное эхо того, что хочешь. И чувствуешь и в нем то же самое всегда неполное и мгновенное отражение чего-то того, к чему стремишься.

И вот, написавши эти строки, видишь, что выразить мысль не удалось. И нет сейчас воли и умения выразить яснее. Но можно ли выразить это образами и словами?»[9]

Вот это нечто «не достигающее хотения» его весьма беспокоило. Он подозревал, что за всем этим стояло что-то еще, не проявленное в этом измерении, нечто таинственное, какие-то силы, потенциально существующие в нем самом, но почему-то еще не задействованные и скрытые от него самого. Их затягивал какой-то туман, через который не могло пробиться его сознание. Он предполагал, что именно в этом сознании и заключена загадка достижения «хотения», как он написал в своем дневнике. И когда он бился над этой творческой загадкой, то понимал, что его внутренний космос не менее сложен, чем тот, который летними вечерами показывал дочери, уча ее ориентироваться в его многочисленных созвездиях, планетах и других небесных телах. Одни были проявлены и видимы, другие невидимы. И в этой невидимости крылась важнейшая тайна Космоса. Он интуитивно ее ощущал, но не представлял ее себе столь ясно, как должен был бы сделать ученый.

«Сейчас я чувствую, когда я опираюсь на самого себя, что я как бы углубляюсь в какую-то глубь, в какую-то бесконечность и этим путем нахожу такую опору в своих решениях и окружающей жизни – на поверхности, какой не ожидал. Точно в окружающей меня бурной стихии я сижу на прочной и неподвижной скале»[10]. Именно этот внутренний космос, поддерживающий его в самые трудные моменты, дал ему возможность в одной фразе сформулировать кредо своей жизни: «Первое место в моей жизни занимало и занимает научное искание, научная работа, свободная научная мысль и творческое искание правды личностью»[11].

И это последнее, «творческое искание правды личностью», для него было не менее важным, чем научные искания. Оно составляло как бы концептуальный каркас всего его творчества, вознося личность над всеми достижениями. И было ясно, что все остальное было связано с этой личностью – и наука, и нравственные моменты, и те явления, которые дополняли научное познание мира.

Стоит привести несколько высказываний о Вернадском его знакомых, друзей, учеников. Они написаны по-разному и разными людьми. Но все сходятся в одном – в лице Владимира Ивановича Вернадского мы имеем редчайшую личность, великого ученого, оказавшего решающее влияние на духовно-культурную эволюцию на планете Земля.

«Высокая, стройная, немного сутуловатая фигура, – пишет академик Д.В. Наливкин, – быстрые, но спокойные движения запоминались сразу, над всем безраздельно царила голова. Узкое, точеное лицо, высокий выпуклый лоб ученого, темные волосы с сединой, каскадами поднимавшиеся над ним, поражали и удивляли. Но и они были только фоном для глаз, необычайно чистых, ясных и глубоких. Казалось, что в них светился весь облик, вся душа этого необыкновенного человека. Впечатление еще более усиливалось, когда Владимир Иванович начинал говорить. Его голос был такой же, как глаза, – спокойный, ясный, приятный и мягкий, глубоко уходящий в душу <…> Поразительно глубокий и всеобъемлющий ум, исключительная духовная чистота сливались в нем в единое целое, гармоничное и стройное. Таких ученых всегда было мало, мало их и сейчас»[12].

Один из крупнейших ученых России Н.В. Тимофеев-Ресовский отзывался о Вернадском следующим образом: «Вернадский был, конечно, очень крупный и совершенно замечательный человек. Люди бывают очень плохие, плохие, средние, хорошие, очень хорошие, и есть некоторое количество замечательных людей. Среди замечательных попадаются весьма замечательные люди, и, наконец, среди весьма замечательных людей попадаются – очень редко – совершенно замечательные люди. Вот Вернадский, несомненно, был совершенно замечательным человеком»[13].

Такой отзыв в устах скупого на похвалу Тимофеева-Ресовского дорогого стоит.

Его дочь, Нина Владимировна Вернадская-Толль, пишет в своих воспоминаниях: «Еще необычное свойство отца. Он был абсолютно бесстрашен. Он никого и ничего не боялся и ни для кого и ни для чего не шел против своей совести»[14].

Кирилл Павлович Флоренский, сын великого Павла Александровича Флоренского, проработавший много лет с Владимиром Ивановичем, отмечает: «Вернадский опередил свое время. Мы только теперь начинаем осознавать глубину его подхода. Глубокая скромность и историчность его подхода, когда многие его достижения вошли в жизнь, вросли в науку и оторвались от его имени. Образ Вернадского – образ сеятеля»[15]. Владимир Иванович был не только сеятелем, но и просветителем, увлекавшим за собой не одного ученого и ведшего его к нужной ему цели.

«Вернадский имеет власть, – пишет геолог А.И. Спасокукоцкий, – он заражает своим интересом, а он сам – это сочетание огромных знаний, грандиозности выдвигаемых проблем, веры в науку, интенсивности и серьезности построений, неизменно им владеющих. Его охват человеческого знания, его проникновенное изложение делают то, что, читая Вернадского, как бы совершаешь полеты на крыльях всечеловеческой мысли, всечеловеческого гения»[16].

Он был для многих Учителем, Учителем с большой буквы. В современной науке эта большая буква не столь частое явление, ибо в ней содержится не только великий человек, но и великий его дух и высокая его нравственность. Известный ученый А.А. Твалчрелидзе написал своему Учителю письмо за два года до его смерти. «В детские годы я очень любил страстной четверг, когда с волнением нес домой зажженную свечу в теплый весенний вечер, охраняя рукой от дуновения ветра. Так и мы, Ваши уже старые ученики, бережно несем через жизнь зажженный в нас Вами огонь и стараемся согреть им других. Благодарю судьбу за то, что она скрестила мой жизненный путь с Вами»[17].

Его близкий коллега и друг академик А.Е. Ферсман написал о нем, когда Вернадский был уже на пороге своего ухода. В ту будущую жизнь, которую он прожил в Крыму в 1920 году, вкралась небольшая ошибка – он умрет на год раньше обозначенной в «параллельной жизни» даты.

«Острая память, яркость и определенность понятий и идей не оставляют его, несмотря на возраст (82 года). Спокойно и систематически, медленно гулял он по парку Узкого (академический санаторий, бывшая усадьба князей Трубецких. – Л.Ш.), и новые мысли и новые планы роились в его светлой, прекрасной голове. Он говорил и думал о России целыми днями, перескакивая мыслью, стремясь как бы скорее, до конца своей жизни высказаться, рассказывал он о своих планах прошлого и будущего. Сверкающие мысли, но уже похожие на отдельные отрывочные зарницы прошлого среди вечерних туч: о славянских странах и Чехии, о русской науке и русском человеке, о бессмертии человека, о понятии вечности…»[18]

В предисловии к книге «Начало и вечность жизни» был подведен итог его деятельности. «Владимир Иванович был не только теоретиком, мыслителем, философом, но и практиком в широком смысле. Он был человеком действия. С его именем связаны организация небывалых дотоле экспедиций и создание новых институтов, лабораторий, научных обществ»[19]. К этому можно добавить и ряд новых наук, введенных Вернадским в научный оборот.

Его ближайший друг и коллега князь Дмитрий Иванович Шаховской посетил Вернадского в 1931 году и оставил описание его кабинета, где царили «разумный порядок и хаотический беспорядок». «Я пойду далее, – записал Шаховской, – не путем выхватывания отдельных предметов – книг и заданий, а средним путем, мысленно обратясь к хозяину и творцу всего здешнего скопления, разумного порядка и хаотического беспорядка – к профессору, академику, великому ученому и организатору науки – Фаусту, живущему на земле под псевдонимом В.И. Вернадского»[20]. Шуточное это сравнение старинного друга с Фаустом тем не менее содержало немало истины.

Шаховского с Вернадским связывала не только многолетняя дружба, но и то, что они в молодости назвали Братством. В этом слове прозвучало одно из важнейших явлений космической эволюции. Члены Братства пронесли через всю свою жизнь его идеалы и, несмотря ни на какие обстоятельства, не предали их. Все начиналось в 80-е годы XIX века со студенческого кружка в Петербургском университете. В самом университете тогда царила атмосфера культурности, стремления к знаниям, товарищеской поддержки. Истории было угодно собрать в его стенах блестящую и талантливую группу выдающихся ученых. Ни до, ни после университет такого не знал. В те годы в нем преподавали Д.И. Менделеев, А.Н. Бекетов, В.В. Докучаев, И.М. Сеченов, А.М. Бутлеров, А.И. Воейков, А.А. Иностранцев. Они составляли цвет не только российской науки, но и мировой. Значительная часть студентов университета оказалась под стать своим учителям. Вернадский, будучи человеком действия, собрал вокруг себя кружок способных и талантливых студентов. Через некоторое время они влились в существовавшее тогда в университете научно-литературное общество и вскоре заняли в нем лидирующее место. Каждый из них стал руководить определенной отраслью науки: Владимир Вернадский – минералогией, Андрей Краснов – ботаникой, Дмитрий Шаховской – славянской филологией, Сергей Ольденбург стал секретарем. Однако задачи, которые ставили перед собой молодые ученые, выходили за пределы только науки. «Мы еженедельно собирались, – вспоминает известный историк А.А. Корнилов, – кажется, по четвергам, у Ольденбургов и иногда засиживались далеко за полночь и даже раза два до утра, беседуя, мечтая и споря об основах нашей будущей жизни и деятельности»[21]. Вот эти «основы нашей жизни» занимали молодых людей не меньше, чем сама наука. Такие проблемы, как смысл жизни, нравственное самосовершенствование, разного рода моральные вопросы, назначение человека, как такового, привлекали их умы и сердца. Они были покорены нравственными идеями Льва Толстого, распространяли его философские произведения, запрещенные цензурой. Вернадский и Шаховской ездили к Толстому в Ясную Поляну и гостили у него двое суток.

«Моя цель, – записал в это время в своем дневнике Вернадский, – познание всего, что возможно человеку в настоящее время сообразно его силам (и специально моим) и времени. Я хочу, однако, увеличить хоть отчасти запас сведений, улучшить хоть немного состояние человека… Задача человека заключается в доставлении наивозможно большей пользы окружающим»[22]. Эта задача, сформулированная им еще в ранней молодости, оставалась неизменной на протяжении всей его жизни, обретая разные формы, но сохраняя основное содержание. Научно-литературное общество просуществовало шесть лет, дав впоследствии России семь академиков и двенадцать профессоров. Из недр этого общества в 1885 году возникло Братство, деятельность которого приняла научно-этический характер. Его твердое и долговременное ядро составили Д.И. Шаховской, В.И. Вернадский, Ф.Ф. и С.Ф. Ольденбурги, И.М. Гревс, А.А. Корнилов. Братство отличалось от других сообществ тем, что члены его осознавали себя «коллективной личностью». Гармония сознаний участников Братства позволила им почувствовать себя чем-то цельным и единым.

«Чувствуешь себя какой-то нераздельной частью чего-то живого большого, – определил эту особенность Братства Вернадский, – отдельные части которого работают и бьются где-то в других местах, но все они соединены неразрывно крепкой цепью <…> Братство в обществе является отдельной своеобразной “личностью”»[23].

Братство просуществовало всю их жизнь, где бы они ни находились, чем бы они ни занимались. Крепкие духовные узы, связавшие их, продолжали действовать и вдохновлять творчество каждого из них. И только смерть могла вырвать их из этого круга «коллективной личности», в котором каждый был необходимой, дополняющей других частью. Одни умирали, другие гибли под колесами тоталитарной машины, и, наконец, в живых остался лишь один Владимир Иванович Вернадский. Сейчас трудно сказать, чувствовал ли он духовную связь с ушедшими, или воспоминания о них поддерживали его в годы, когда никого из них уже не было. Теперь можно смело сказать, что Братство явилось новой уникальной формой сотрудничества и сотворчества людей, звучащих как слаженный оркестр в пространстве космической эволюции. Его прообразом, несомненно, являлась община, так широко распространенная в светской и религиозной жизни России. Но Братство было примером чего-то более высокого, еще неведомого нашей истории. Оно было так сработано, что не разрушалось, не превращалось в собственную противоположность, не уходило в небытие, как многие человеческие сообщества. Его основой было нечто совсем другое, чем у этих сообществ. Сгармонизированные сознания и непрерывный духовный рост создали долговечный скрепляющий материал, в сравнение с которым не шла самая крепкая материя. И еще одно, возможно, самое важное обстоятельство содействовало крепости Братства.

«Представляется мне время иное, – писал Вернадский, – время будущее. Поймет человек, что не может он любить человечество, не любя отдельных лиц, поймет, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, постоянно подверженным сомнениям или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности, невольного зла в его поступках, раз он не полюбит, раз не забудет самого себя, все свои помыслы, все свои мечты и желания в одном великом чувстве любви. И только тогда в состоянии он без сомнений, без тех искушений и минут отчаяния, когда все представляется нестоящим перед неизбежной смертью, только тогда способен он смело и бодро идти вперед, все время и все силы свои направить на борьбу за идею, за тот идеал, какой носится в уме его»[24]. Вернадскому, когда он написал эти строки, было 23 года, его «братьям» ненамного больше.

Собираясь в единое целое, участники Братства не ставили перед собой никаких материальных задач для себя лично. Они объединились в это сообщество, чтобы отдавать, а не брать. Отдать все, что у них было, для развития культуры своего народа, для его просвещения. «А на доставшиеся случаем рождения блага и преимущества они смотрели лишь как на средства для лучшего выполнения своего предназначения»[25]. Они вышли в поход против тьмы, против недостойного государства, против произвола властей. Они не призывали к революции, к переделу собственности. У них были иные идеалы, и они по-другому определяли устои и ценность жизни.

«Мы высоко ставили культуру и личность, – вспоминает историк И.М. Гревс, – признавали великими путями для их развития науку и просвещение. Мы любили народ и готовились служить ему своими идеалами и знаниями, не отделяя себя от него, желая не только его учить, но у него учиться, веруя в него, убежденные, что он нуждается в том, в чем и мы, главнее всего – в свободе и культуре»[26]. В самом начале деятельности Братства каждый из его участников определил «истинные начала жизни». По этому поводу молодой князь Д.И. Шаховской написал в письме: «Надо поступать нравственно, а нравственно не то, что принесет пользу в данном отдельном случае, а то, что будет полезным, ставши общим принципом поведения»[27]. Сюда же он приписал три необходимых правила, которые должны соблюдаться членами Братства: «I. Работай как можно больше. II. Потребляй (на себя) как можно меньше. III. На чужие беды смотри как на свои»[28]>.

В число основных правил Братства также вошли обязательства писать друг другу и собираться семьями каждый год 30 декабря. Все это соблюдалось в течение 35 лет. Однако правилами и беседами все не ограничилось. Они стали издавать книги для народа, вкладывая в это свои деньги. Открыли в Петербурге народные читальни. Начали ликвидировать безграмотность и вели другую просветительскую работу. Из-за этой просветительской работы князь Шаховской попал под полицейский надзор. Но это обстоятельство никого из Братства не смутило, и они продолжали свое дело. Вернадский считал, что народ надо обучать всю жизнь, создавая для него лаборатории, музеи, библиотеки, сады, институты. «Побеждает только умственная сила», – писал он. В Братстве из ученых вырастали подлинные учителя народа. Оно в действительности превращалось в Братство учителей, демонстрируя на практике новую форму просветительского творчества.

Но Братство не было чисто мужской организацией. В нем с самого начала участвовали девушки с Бестужевских курсов. Братство не было отшельнической или монашеской общиной. Потом на основе Братства возник ряд гармоничных и прекрасных семей, работавших на общее Благо.

«…Женщины, – пишет один из авторов «Прометея», – <…> Наталья Егоровна Вернадская, Анна Николаевна Шаховская, Александра Павловна Ольденбург и другие, разделяли убеждения и образ жизни своих мужей. И даже мало сказать, что разделяли. Без женщин Братство не сложилось бы, выродилось бы в подобие некоего полумонашеского ордена, а скорее всего – попросту бы распалось. Женщины скрепляли единение, внося в него необходимую полноту жизни, теплоту чувств, свою поддержку»[29]. С этим нельзя не согласиться. Именно здесь, в такой организации как Братство, на практике рос и развивался один из важнейших процессов космической эволюции – гармония двух начал: мужского и женского. Новое мышление строило новые отношения в традиционном пространстве страны. Насколько это могло развиться, зависело от тех условий, которые надвигались на Россию и которые многое в ней изменили. Октябрьская революция 1917 года задела все области жизни страны и не обошла судьбы ни одного человека. В первые послереволюционные годы, несмотря на разруху, гражданскую войну и многое с ней связанное, Братство еще продолжало держаться. Ольденбург пытался сохранить памятники истории и культуры и ставил вопрос о создании новых музеев и поддержке старых. Вернадский усиленно работает над проблемой живого вещества. Шаховской в это время писал друзьям: «Перекинуть мост между старой русской культурой и пореволюционной – ведь это наша коренная задача и первый долг. И столько в ней животрепещущего интереса, заманчивых видов, и столько возможности осмыслить жизнь и пробудить жгучий интерес к жизни, глубокий и действенный, что, право, голова идет кругом от очередной подымающей дух работы»[30]. Но в стране все больше и больше утеснялась свобода, все жестче расправлялись с инакомыслием. Вернадский записывал в своем дневнике прямо и бескомпромиссно: «В населении растет ненависть к большевикам. И в то же время берет ужас, когда подумаешь, что они сделали с Россией! Нельзя было и представить себе, чтобы было возможно то, что случилось и пришлось пережить России: попала во власть людей из Мертвого Дома Достоевского…»[31] 30 декабря 1921 года на квартире Вернадских в Петрограде состоялось последнее собрание всего Братства. Потом те, кто остался живым, изредка встречались, переписывались друг с другом, помогали друг другу, но работать в полную силу, как это делали раньше, они уже не могли. Новая Россия в таком Братстве духовных, высокообразованных просветителей не нуждалась…

«С братством произошла история необыкновенная, – пишет один из авторов «Прометея». – Его идеалы устояли среди всех бурь, как политических, так и житейских. Их стремление жить для других не осталось пустой фразой и прекраснодушным намерением»[32]. И каждый из них доказал это своей жизнью. «Параллельная жизнь» Вернадского в Крыму и это Братство были звеньями одной и той же цепи, на которой держалась его жизнь, уходившая куда-то в сияющую Беспредельность космического духа…

---

Примечания

12345Основное меню