Вернадский

В.И. Вернадский оставил миру и своей стране богатейшее научно-философское наследие. Оно столь обширно и многогранно, что потребуются многие годы, чтобы проникнуть в его глубину и осознать те мысли и идеи, которые в нем заключены. Многие из них опередили свое время, в силу чего современники не всегда их понимали. Философия диалектического материализма, или диамата, установившая монополию на мысль в стране, вызывала у него справедливое сопротивление. «Официальное православие, – писал он в 1938 году, – в княжеской и в царской России подготовило почву сменившей его официальной философии, приобретшей яркий облик официальной религии со всеми ее последствиями»[1]. Это сочетание философии с религией и переход одного в другое заставили его вникнуть в суть диамата. Он выносит диамату суровый и справедливый приговор. «Философы-материалисты, значение которых в современной философской мысли, в мировом ее масштабе, невелико, получают как будто твердую почву и успокаиваются в своих сомнениях. Это отражается на их творчестве, которое медленно замирает и вырождается в сухую формальную схоластику или в словесный талмудизм, особенно в таких случаях, как в нашей стране, где диалектический материализм является государственной философией и пользуется могучей поддержкой государственной власти, идейной и фактической невозможностью свободной его критики и свободного развития всех других философских представлений.

Но и сам официальный диалектический материализм, представляющий одну из многих форм этого течения философской мысли, такой свободой не обладает. А между тем он никогда не был систематически до конца философски выработан, полон неясностей и непродуманностей. В течение последних 20 лет официальное его изложение не раз менялось, прежние признавались еретическими, создавались новые. Наши философы суровой дисциплиной, в которой они работают, должны были беспрекословно подчиняться под угрозой гонений и материальных невзгод этому новому и публично отказываться от излагавшихся ими учений, признаваться в своих ошибках. Легко представить себе, какой получился результат, как плодотворно можно было идейно работать в такой тяжелой реальной обстановке. В результате создалось положение, очень напоминающее положение православной церкви при самодержавии, и постепенно упадок живой работы, работы в этой области философии, уход в безопасные области знания, издание классиков, предшественников: создалось новое развращение мысли»[2]. Это «развращение мысли», по точному выражению Вернадского, было, пожалуй, самым страшным в сложившейся обстановке. Именно оно препятствовало развитию любой формы человеческого творчества, разрушало личность самого творца и закрывало ему путь к дальнейшему эволюционному росту.

В своих работах и там, где только мог, он возражал против насилия над мыслью и прежде всего над мыслью научной, которую стремились загнать в прокрустово ложе диамата.

«Чувство насилия над свободной мыслью, – писал он в 1936 году, – для меня наиболее тяжело в России – я не могу с этим мириться, его не скрываю и достиг лично для себя очень многого. Но пока это стеснение как-то не осознается окружающими, и на меня смотрят как на индивидуалиста, с этим трудно мирящегося, тогда как кругом мирятся сравнительно легко»[3].

И еще: «Но в нашей стране и здесь научная мысль находится в положении, которое мешает правильной ее научной работе. В этом случае наша научная мысль сталкивается с обязательной философской догмой, с определенной философией, которая, как мы это видели, не имеет устойчивого изложения. Эта догма, при отсутствии в нашей стране свободного научного и философского искания, при исключительной централизации в руках государственной власти предварительной цензуры и всех способов распространения научного знания – путем ли печати, или слова – признается обязательной для всех и проводится в жизнь всей силой государственной власти»[4].

Научная мысль, основанная на серьезных исследованиях, постепенно заменялась догмами государственного диамата, что не только тормозило развитие самой науки, но и временами губило целые ее области. Большое количество невежественных идеологов и «теоретиков» заполнили пустоту, образовавшуюся после удаления из научного пространства опытных и знающих ученых. Новоявленные «ученые» проводили тотальную цензуру, стремясь соотнести и связать догмы диамата с научными концепциями и обобщениями. Когда это не удавалось, все ненужное, с точки зрения подобных «философов», выбрасывалось, объявлялось идеализмом или, хуже того, «буржуазными лженауками».

«Диалектический материализм, – отмечал Вернадский в 1938 году, – не исходит из данных науки, не ограничен их пределом, не основывается на них, но стремится их изменить и развить, приноравливая их к своим представлениям, исходными для которых являются законы гегельянской диалектики <…> В нашей философской литературе резко подчеркивается и при посредстве государственной власти вводится в научную работу действенность, т.е. реальное значение методологической мысли и указаний философов-диалектиков для текущей научной работы. Философы-диалектики убеждены, что они своим диалектическим методом могут помогать текущей научной работе. Они верят в его значение для науки, но реальное проявление этой веры ей не отвечает»[5].

То, что философия взяла на себя не присущую ей, философии, функцию, отразилось самым отрицательным образом не только на науке, но и на самой философии, превратившейся со временем в узкую государственную идеологию с явными признаками религиозного учения, обладающего «вечно живой истиной».

«Я думаю – учитывая невежество и беспардонность огромного числа диаматов – распространение философского интереса – обучение огромной среды научных работников будет иметь большое значение. Посеют бурю: философская мысль в конце концов самая большая сила, и ее вести на узде долго нельзя»[6], – писал Владимир Иванович.

Между великим ученым и «диаматами» разгорелась серьезная борьба, которая достигла своего апогея в самый тяжелый и опасный период 30-х годов. В 1928 году он с присущей ему отвагой пишет знаменитую «Записку о выборе члена Академии по отделу философских наук», в которой изложил свои взгляды на происходившее[7].

В «Записке» он объяснял, что есть наука и философия и в какой степени они взаимодействуют. «Без одновременно идущей в человечестве философской работы, – отмечал он, – невозможным представляется и никогда не наблюдалось развитие широкого научного творчества <…> Совершенно ясно и неоспоримо взаимное проникновение научной и философской работы – их взаимное влияние»[8]. Но вместе с тем, указывал он, «между научной и философской мыслью есть принципиальные различия. Наука одна и едина. Ее установления в конечном своем развитии общеобязательны <…> Научные теории и научные гипотезы – которые особенно интересуют философскую мысль – в науке суть преходящие формы научного творчества <…> Не гипотезы и теории, а научные факты и эмпирические обобщения составляют единую, общеобязательную основу науки»[9]. И далее: «В резком отличии от науки, общеобязательности достижений нет в философии. Не только не было эпохи в истории человеческой мысли, когда бы в ней существовала одна единая философия, подобно тому, как все время существовала единая наука в указанных выше пределах. Но едва ли само, столь глубоко проникающее философию вековое ее стремление к достижению единства – к общеобязательной для всех философских систем и представлений единой базе – является утопией и не может быть никогда достигнуто <…> Философская мысль может существовать лишь в многообразии своих проявлений, и сложным путем в этом многообразии идет ее эволюция. В науке база едина, и ее эволюция идет иным путем. Это различие бросается в глаза при изучении философии и истории научного знания за последние 2000 лет. Медленны и немногочисленны достижения философии. Живы системы отдаленной древности. Коренным образом изменилась за это время наука. Не осталось камня на камне. Это различие не случайно. Оно коренится в глубоком отличии друг от друга этих духовных проявлений человечества»[10].

Обобщая свои мысли, как всегда он это делал, Вернадский справедливо отмечал, что «Человечество переживает сейчас огромное, все растущее возбуждение и подъем философского творчества»[11]. Это явление было одной из важнейших черт наступающего культурно-духовного перелома на планете. Тут же в этой «Записке» Владимир Иванович вскрыл причины такого процесса. Он отметил три из них наиболее важные: взрыв научного творчества, вхождение в культурно-духовное пространство Запада философской мысли Индии и Китая, что «заставляет пересматривать по-новому все старые философские проблемы, ставить новые»[12], и, наконец, социальные потрясения XX века, приведшие к перестройке науки, развитию философской мысли и атеизма, которые способствовали религиозным исканиям. «Эти глубокие религиозные искания, религиозная тревога являются третьей основой расцвета философских исканий нашего времени»[13].

«Записка» носила истинно научный характер, в которой один из великих ученых мира изложил особенности развития мысли в переломный момент эволюционного движения человечества и отметил фундаментальные направления формирования не только новой системы познания, но и нового мышления, пришедшего на смену старому.

«…В общем мировом аспекте, – утверждал автор «Записки», – диалектический материализм очень мало заметен в современной философской мысли – это есть пережиток гегельянства, который отходит все дальше и дальше в историю <…> К тому же он более касается идеалистических проявлений гегельянства, чем материалистических»[14]. «Сейчас в русском диалектическом материализме, – далее продолжал Вернадский, – нет единого течения. В нем борются, по крайней мере, два течения, одно – более близкое к гегельянству середины XIX века, видным представителем которого является А.М. Деборин; другое – более близкое к реальному материализму XVIII столетия, выразителями которого являются лица, по крайней мере, равного с ним [А.М.Дебориным] калибра – [Л.И.] Аксельрод-Ортодокс, [К.А.] Тимирязев, [С.Ю.] Семковский»[15].

И почти в самом конце: «В нашей стране все иные течения философской мысли не могут проявляться, и русская философская мысль почти не имеет возможности выйти в нашей стране наружу, за исключением диалектического материализма. Едва ли может быть сомнение, что такое положение дел есть преходящее, временное явление, ибо в XX веке невозможно долго удержать свободную мысль в искусственных пределах. Особенно это невозможно, когда, как теперь, подымается кругом в человечестве мощное пробуждение философских исканий. Оно стихийно выйдет в нашу страну, охватит ее мыслителей и неизбежно – рано ли, поздно ли – мощно скажется в ее духовной жизни. То привилегированное положение, в каком диалектический материализм находится в нашей стране, неизбежно ставит его в тепличные условия, приведет в нем самом к замиранию творческой философской мысли, как это всегда и неизбежно происходило со всеми охраняемыми – официальными – философскими учениями. Свободная мысль – есть основа философского творчества; она не терпит и не сносит оков»[16]. Все случилось так, как предсказал Владимир Иванович. Только одного здесь он не учел – трудности и сложности процесса освобождения человеческого мышления от лжеистин. Поры научной и философской мысли в России оказались так забиты диаматом, что надеяться на их скорую очистку не приходилось.

На звание члена академии по отделу философских наук претендовал некто А.М. Деборин.

Несмотря ни на что, в 1932 году Деборин все-таки становится академиком и сразу же организовывает травлю Вернадского.

Журнал «Под знаменем марксизма» начал серию публикаций против ученого, а вскоре «Малая советская энциклопедия» поместила о Вернадском статью. В ней говорилось: «По своему мировоззрению – сторонник идеалистической философии; в научных работах В. (Вернадский. – Л.Ш.) проводит идеи “нейтрализма” науки, выступает в защиту религии, мистики, “исконности жизни и живой материи” и ряда виталистич[еских] и антиматериалистич[еских] концепций, отрицая материалистическую диалектику»[17].

Подверглись разносной и невежественной критике работы Вернадского о живом веществе и его основные идеи, которые составляли фундаментальные основы нового космического мышления.

В 1932 году Деборин опубликовал статью в газете «Известия».

«Я прочел ее, – писал Владимир Иванович своему другу С.Ф. Ольденбургу (21.08.32), – и считаю совершенно необходимым так или иначе на нее ответить. Во-первых, потому что мне приписывает такие глупые суждения, что только диву даешься, как мог серьезно писать этот человек в наше время или, вернее, как мог он думать, что ученый XX века может таких мнений придерживаться. Пишут – и верят – и большим глупостям, но для меня было совершенным сюрпризом, что меня могут считать дураком, да еще это urbi et orbi… (во всеуслышание. – Л.Ш.). Но затем приписанные мне глупости могут помешать моей научной работе. И я не могу на это не обращать внимание. Достигнуто это было сознательным и систематическим искажением моего текста и приписыванием мне – думаю, тоже сознательно, того, что я не говорил и никогда не думал»[18]. Вот это «сознательное и систематическое искажение» текста оппонента и было главным методом подобной критики. Вернадский написал ответ. «…Большая статья акад. А.М. Деборина, – отмечал он, – <…> основанная сплошь на недоразумении и представляющая совершенно фантастическое изложение философских взглядов, будто бы мной высказываемых»[19].

И далее с удивлением спрашивал: «С каким пониманием современной науки он (Деборин. – Л.Ш.) приступил к чтению современной научной работы?»[20] У Деборина не только не было понимания современной науки, но он говорил совсем на другом нравственном языке, нежели его оппонент.

«Мы не находим, – писал Деборин, – на протяжении всей работы акад. Вернадского ни слова критики “духовного начала мира”, являющегося, по убеждению автора, составной частью соответствующих математических и физических концепций Ньютона и Фарадея. По-видимому, он считает возможным совмещение духовного начала, представления о едином боге-творце и пр. с физическими и математическими концепциями»[21].

И далее: «В классовом обществе нет человеческого сознания вообще, а есть конкретное классовое сознание людей»[22]. Вся статья Деборина была наполнена подобными утверждениями. Он ничего не понял в научных работах великого ученого, не говоря уже о философии в целом.

Владимир Иванович ясно и достойно ответил Деборину, но тот не унимался. Он вновь и вновь пытался навязать ученому свое, «плоское» понимание проблем, которыми тот занимался, называя Вернадского мистиком, идеалистом и прочими неприличными по тем временам словами. «Победа пролетариата в капиталистических странах, – в заключение писал Деборин, – является гарантией и необходимым условием дальнейшего расцвета науки. Ярким образцом в этом отношении является СССР, где представители идеализма и мистицизма составляют уже ничтожное меньшинство. Дальнейший же рост нашего социалистического строительства, предстоящая во втором пятилетии окончательная ликвидация классов создадут все социальные условия для окончательного исчезновения религиозных, идеалистических и мистических мировоззрений»[23]. Написанное в комментариях не нуждается.

Невежество в лице Деборина наступало на великого ученого и его идеи. Опровергать деборинские вымыслы трудно и сейчас, поскольку они не имеют никакого отношения ни к философии, ни к науке. Деборина никто не опроверг, и Владимир Иванович остался, по существу, в одиночестве, непонятый большей частью своих коллег. За Дебориным осталось последнее слово, которое в тех условиях обладало реальной силой, угрожавшей ученому не только отстранением от работы, но и его жизни. Ярлыки, старательно наклеенные на работы Владимира Ивановича его оппонентом, к сожалению, так и не были сняты в течение всей жизни ученого. Его работы не публиковались, его открытия замалчивались. На его голову сыпались обвинения в том, к чему он не имел никакого отношения.

Вернадский был первым среди ученых, поставившим задачу создания новой системы познания, которая бы отвечала и новым научным достижениям, и новой методологии. Он не писал специальных трудов по этой проблеме, но, так или иначе, возвращался к ней почти в каждой своей работе. Он ясно осознавал, что система познания, которую настоятельно с начала XX века требовало формирующееся космическое мышление, находилась на стыке философской, научной, художественной и религиозной мысли. «Мы живем на повороте в удивительную эпоху истории человечества, – писал он. – События чрезвычайной важности и глубины совершаются в области человеческой мысли. Основы наших взглядов на “Вселенную”, на “Природу” – на то “Единое целое”, о котором так много говорили в XVIII в. и в течение первой половины XIX столетия, преображаются на наших глазах с небывалой быстротой.

Не одни теории и научные гипотезы – эти мимолетные создания разума, – но и точно установленные новые эмпирические факты и обобщения исключительной ценности заставляют нас переделывать и перестраивать картину природы, которая оставалась нетронутой и почти неизменной в течение нескольких поколений ученых и мыслителей»[24]. В самом Вернадском сочетались наука и философия, интуитивное знание и религиозный опыт, глубокое понимание искусства и способности экспериментатора. Он был одним из тех, кого потребовала эволюция в ее решающий момент, ибо он не только своим удивительным интеллектом ощущал космичность происходящего, но и чем-то еще глубинным в нем самом, откуда шла информация, не всегда подвергавшаяся научному определению. И он размышлял об эволюционном феномене – возникновении целой группы людей, через которых эволюция создавала новую ступень в развитии человечества. Подобное не однажды происходило в предшествующие века, когда Духовная революция меняла сознание и мировоззрение обитателей нашей планеты.

«Научная мысль сама по себе, – писал он в 1927 году, – не существует, она создается человеческой живой личностью, есть ее проявление. В мире реально существуют только личности, создающие и высказывающие научную мысль, проявляющие научное творчество – духовную энергию <…> Взрывы научного творчества, повторяющиеся через столетия, указывают, следовательно, на то, что через столетия повторяются периоды, когда скопляются в одном или немногих поколениях, в одной или многих странах богато одаренные личности, те, умы которых создают силу, меняющую биосферу. Их нарождение есть реальный факт, теснейшим образом связанный со структурой человека, выраженной в аспекте природного явления»[25].

И еще: «…основным является нарождение талантливых людей и поколений. По существу, этот факт вызывает возможность взрыва научного творчества; без него ничего не может быть»[26]. Его подход к такому явлению резко отличался от концепций, сложившихся в традиционной материалистической науке начиная с XVIII века. Он вводит в науку понятия мысли и духовной энергии, которые в ней отсутствовали, как нечто «нематериальное». Он вырос, как и его поколение, на старых традициях, но теперь эти традиции ломались и возникало нечто новое, привлекавшее его, но не всегда еще ясное для него самого. Он не мог, да и не хотел противостоять этому удивительному процессу. «Итак, – отмечал он, – современное научное мировоззрение – и вообще господствующее научное мировоззрение данного времени – не есть maximum раскрытия истины данной эпохи. Отдельные мыслители, иногда группы ученых достигают более точного ее познания, но не их мнения определяют ход научной мысли эпохи. Они чужды ему. Господствующее научное мировоззрение ведет борьбу с их научными взглядами, как ведет оно ее с некоторыми религиозными и философскими идеями. И эта борьба суровая, ярая и тяжелая»[27].

Сказанное им относилось, прежде всего, к нему самому. Всю жизнь он вел эту «суровую, ярую и тяжелую» борьбу со своими противниками и оппонентами. Он никогда не отступал и не сдавал своих позиций. На нем лежала трудная ответственность в становлении нового научного мировоззрения, которое должно было определить не только будущее его страны, но и планеты в целом. Он, как и очень немногие, понимал, что происходило начиная с конца XIX века в России и в других странах. Многие ученые на Западе говорили о научном кризисе, в котором тонули их лучшие надежды. Вернадский думал по-другому. Он писал о вещах мало понятных современным ему ученым – о космической силе человека, об энергетическом мировоззрении, противостоящем механистическому, о самом переломе в научной мысли, корни которого «скрыты глубоко, в непонятном нашему разуму строе природы, в ее неизменном порядке»[28]. Он явно выходил за пределы, дозволенные официозной наукой, говорил о каких-то тайнах природы, недоступных эмпирической науке, и, конечно, все это вызывало раздражение у «научной общественности», убежденной в том, что для науки почти не осталось тайн в природе. Смелое утверждение Вернадского о космической силе человеческой личности не было принято даже к сведению. Но это его не смущало. Он понимал, как ему повезло, что он жил в величайший исторический период, когда менялось научное мировоззрение, когда скрытые доселе космические силы человека начинали проявляться в его сознании и небывалые открытия в науке никак не могли быть объяснены господствующим научным мировоззрением. В своем XX веке он оказался одним из немногих, кто представлял себе картину грандиозных изменений, происходивших в науке, и осмысливал ее не изолированно, а в тесной связи с остальными процессами, происходившими в природе, человеке и обществе. «Изменяются в корне, – писал он в 20-е годы, – идеи материи и энергии; свет, теплота, электричество получают новое содержание, далекое от представления, которое было создано в XIX столетии; химический “элемент” дает начало новой науке, имеющей дело не с областью соединений, а с областью химически неразложимых и иногда не входящих в химические реакции химических элементов. Их свойства едва ли когда рисовались самой пылкой фантазией. Открываются негаданные и нежданные источники энергии – мертвая инертная материя, непроницаемая и занимающая определенное пространство, уходит в прошлое, на ее место становится вечно изменяющийся – могущий бесследно исчезнуть – самоисточник сил, перед которым давно известные нам великие силы природы являются ничтожными и мелкими. Они служат простым отблеском материи. Время вторгается в область мертвой материи – для нее поднимаются вопросы в пределах ее бытия. Не только организмы, но и элементы материи имеют свое время и условия существования. Космогонические схемы, которыми жило человечество в XIX столетии и которые в основе своей являются переработкой спекуляций XVIII столетия, кажутся детскими призраками перед совершенно новыми вопросами, какие ставит нам область радиоактивности. То, что давала наука XIX столетия для решения вопросов жизни, для этой вековой загадки человечества, требует пересмотра. Старые пределы и задворки рушатся. То, что вчера казалось научно невозможным, завтра может оказаться научно необходимым. Ясно, что старые схемы чисто механического характера должны быть заменены новыми построениями, ибо в самой материи открывается источник таких изменений, который несовместим с чисто механическим построением из нее организма. Материальные части механизма живой материи являются инертными, в них кроется огромный запас непонятной нам энергии, подобно тому, как в них все же идет темный для нас процесс сознания. Только одной – из многих возможных – гипотез является старое стремление свести все процессы органической жизни на материальный механизм, т.е. такой механизм, который неизбежно предполагает внешний источник своего существования, внешний приток сил. Наряду с этой гипотезой могут получить место новые, в которых материальные части механизма сами являются источниками существования механизма и в которых материя будет создаваться и исчезать <…> Едва ли будет правильным считать эти гипотезы механическими, ибо из области механизма мы вступаем в область тех явлений, которые обусловливают создание материи <…>

Живой, смелый, молодой дух охватил научное мышление. Под его влиянием гнется и трясется, рушится и изменяется современное научное мировоззрение. Впереди, на далеких высотах, открываются негаданные горизонты. К ним стремится в настоящее время великий порыв человеческого творчества. Этот исторический перелом должен быть пережит смелой и свободной мыслью. Нужно далеко отбросить от себя старые “истины”, быстро на наших глазах превращающиеся в старые предрассудки. Надо расчистить почву от накопившихся от прошлого ненужных теперь подпорок и построений»[29].

В своих работах он писал об изменении представлений о пространстве-времени, тяготении, энергии-материи. «…Для понимания физических явлений приходится геометрически пользоваться пространством не трех, а четырех измерений. Граница между энергией и материей стирается. Энергия распространяется строго определенными скачками – квантами»[30] . Изменяются физические и астрономические науки. «В физику вдвигаются новые понятия, которые неизбежно обращают внимание физиков на явления жизни. Ибо оказывается, что в явлениях жизни последствия этих понятий выражены яснее и резче, чем в обычных объектах физических исследований. Очевидно, эти упущенные в научной картине мира черты – элементы – ее строения, меняющие ньютоновскую ее форму, могут быть поняты и изучены только введением в той или иной форме науки о жизни в картину мироздания»[31]. Такие понятия, как Мироздание, Космос, неведомые силы, все чаще появляются в его работах. Своей глубокой интуицией он ощущает всеобщую связь земных и космических явлений, без осознания которых невозможно выяснить особенности развития природных процессов и закономерностей в движении материи. Наука проникла в такие глубины, о существовании которых не подозревали ученые совсем недавних поколений. Рушились не только, казалось бы, устойчивые представления о Мироздании, но и рушилось вместе с ними научное мировоззрение, которое было не в состоянии объяснить то, что открывалось изумленному взору ученого XX века. «Сейчас атом, – отмечал Вернадский, – начинает расплываться в нашем сознании, говорят о волнообразной теории материи, с одной стороны, а с другой – о невозможности в тех отделах физики, которые занимаются физикой атома – мельчайших частиц, сводить явление к движению точки. Чем точнее можно определить для этих явлений скорость частицы, тем менее точно можно определить ее геометрическое положение. Механические законы движения точки к этим явлениям с достаточной точностью быть приложены не могут»[32]. Он отмечает скорость, с которой появляются новые научные открытия, нахождения и изменение представлений. XX век оказался веком небывалых скоростей в науке. Это поражало и требовало ответа – что же все-таки происходит? И Вернадский был одним из первых, который над этим задумался. Происходящее выходило за рамки старого мировоззрения, взламывало их и соприкасалось каждый раз с чем-то неведомым и необъяснимым. «Этот бурный поток нового, – отмечал Владимир Иванович, – ускорение хода научных достижений, когда в немногие десятилетия достигается то, что обычно создается в столетия или в тысячелетия, очевидно, является проявлением какой-то силы, связанной с духовной творческой энергией человека. Если нужна для нашего ума какая-нибудь аналогия этого природного процесса, мимо которого миллионы людей обычно проходят, его не замечая, этой аналогией может быть взрыв»[33]. Слово, которое нашел ученый для характеристики происходящего в науке, было точным и выразительным. Взрыв! Взрыв духовной творческой энергии, с которой была связана какая-то сила. Но какая и откуда? Вернадский все ближе и ближе подходил к каким-то эволюционным процессам, которые явно выходили за рамки старого мировоззрения, но без осознания которых нельзя было объяснить происходившего в науке планеты.

«Мне кажется, что именно такое явление (взрыв. – Л.Ш.) суждено нам сейчас переживать, что мы живем в особую эпоху, находимся на гребне взрывной волны научного творчества. Всматриваясь в него и его изучая, мы не можем не выйти мыслью в будущее, не можем не думать о дальнейшем выявлении в жизни человечества наблюдаемого нами явления. Мы видим, что мы вступили в особый период научного творчества. Он отличается тем, что одновременно почти по всей линии науки в корне меняются все основные черты картины космоса, научно построяемого»[34].

И это изменение «картины космоса, научно построяемого» было важнейшей особенностью того, что он назвал взрывом, а другие называли научной революцией. То и другое было верным. И то, что мы находились «на гребне взрывной волны научного творчества», тоже было верным наблюдением. Существование «на гребне взрывной волны» должно было привести к каким-то последствиям. «Мы переживаем теперь более глубокие изменения картины мира, чем те, которые были даны в течение всего XIX столетия со всем блеском его кипучей умственной деятельности. Перед нами открываются горизонты негаданные – даже в самых смелых и фантастических утопиях будущего»[35].

Он написал это в 1909 году, когда взрывная волна научного творчества только что поднималась. Его развитая интуиция и пророческие способности прозревали многое в развитии будущей науки. И его наблюдения над процессами в науке XX века привели его к важнейшему для этих процессов заключению: XX век отличали более глубокие изменения в науке, нежели в предыдущие века.

Он считал, что происходившее имело свои корни в прошлом, ибо только накопления прошлого могли создать ситуацию, которую он наблюдал в XX веке. И эту ситуацию он считал объективным фактором в развитии науки.

«Поворот в истории мысли, сейчас идущий, – отмечал он, – независим от воли человека и не может быть изменен ни его желаниями, ни какими бы то ни было проявлениями его жизни, общественными и социальными. Он несомненно коренится в его прошлом»[36]. Он старался постигнуть глубину идущего в пространстве мысли процесса и определить его хотя бы предполагаемые закономерности. Он подходил к мысли о том, что процессы эти носят природный характер, движимые определенным видом энергетики. Возможно, эта энергетика имела отношение к человеку, но вековые ее накопления превращали ее количество в качество, и она обрела свойства объективного природного процесса. И он, в этой связи, обратил внимание на движение эллинской культуры в VI–V веках до н.э. «Расцвет, внезапный и яркий, эллинского гения представлялся не раз в XIX и в более ранних веках великим чудом, пока не было выявлено движение мысли предшествовавшего времени. В дали веков перед нами открываются другие такие же резкие перестройки духовного сознания человека, расширения его кругозора и охвата окружающего его мыслью. Во все растущей глуби веков с большой вероятностью должны мы допускать многократное повторение таких же созидательных, творческих подъемов, поворотов в биении разума, в росте понимания нас самих и нас окружающего»[37]. Расцвету «эллинского гения», его философской и научной мысли предшестовала передача Греции знаний от более древних стран, таких, как Египет, Халдея, Индия. И это сыграло важную роль в расширении познавательного пространства Эллады. Этому также, как ни странно, способствовали и космические передвижения кочевых народов в I тысячелетии до н.э. Оба эти обстоятельства были связаны с процессами энергоинформационного обмена, приведшего к возникновению Духовной революции, которая захватила не только древнюю Грецию, но и Индию, и Китай, и ряд других стран. В это время (VI–V века до н.э.) появились такие мыслители и религиозные учителя, как Платон, Будда, Махавира, Конфуций и ряд других. Отмеченная Вернадским особенность культурно-духовного процесса XX века – появление группы талантливых носителей нового мышления и новых научных идей – имеет аналогию в Духовной революции I тысячелетия до н.э. Космическая эволюция, в том и другом случае, совершила на планете Земля свой «посев». «Переживаемое нами время, – писал Вернадский в 1927 году, – является удивительным временем в истории человечества. Сходного с ним приходится искать в далеких столетиях прошлого. Это время интенсивной перестройки нашего научного миросозерцания, глубокого изменения картины мира <…> Может быть, переживаемый поворот научного мышления более подобен древнему кризису духовной жизни, тому, который имел место две с половиной тысячи лет назад, в VI и ближайших столетиях до н.э., когда создавалась великая эллинская наука, расцвела техника и впервые приняла знакомые и близкие нам формы в средиземноморском культурном центре философская мысль, а в религиозных исканиях, в мистериях, творилась глубочайшая интуиция, искание смысла бытия»[38].

Ощущая нечто общее, что происходило в XX веке н.э. и в I тысячелетии до н.э., он увидел и интересные различия между ними. И это помогло ему ярче и точней определить особенности Духовной революции XX века. «Резкое отличие, – отмечал он, – научного движения XX в. от движения, создавшего эллинскую науку, ее научную организацию, заключается, во-первых, в его темпе, во-вторых, в площади, им захваченной, – оно охватило всю планету, – в глубине затронутых им изменений, в представлениях о научно-доступной реальности, наконец, в мощности изменения наукой планеты и открывшихся при этом проспектах будущего. Эти отличия так велики, что позволяют предвидеть научное движение, размаха которого в биосфере еще не было»[39].

Научная революция была лишь частью Духовной революции, которая началась в России в конце XIX – начале XX века. Эта Духовная революция, в самом широком ее понимании, формировала не только радикальные изменения в научной мысли, но и в других областях творчества. Наблюдая и исследуя научную мысль и научное мировоззрение, он понимал, что и научный взрыв, и научная революция – это только начало чего-то более грандиозного и определенного. Иногда он называл это новой эпохой, но ее особенности были неясными и туманными. «…Мы еще очень далеки, – отмечал он, – от конечного результата и едва различаем направление, по которому пошло новое научное творчество»[40]. И хотя многое еще было неясным, интуиция подсказывала ему, что все идет в направлении к новой картине Космоса и именно Космос, его процессы и его энергетика определят будущие сознание и мышление человечества. «Мы подходим к очень ответственному времени – к коренному изменению нашего научного мировоззрения, – писал он. – Это изменение по своим последствиям, вероятно, будет не меньшим, чем было в свое время создание понятия Космоса, построенного на всемирном тяготении и на бесконечности времени и пространства, Космоса, проникнутого материей и энергией.

И оно, по-видимому, дает возможность преодолеть то противоречие, которое установилось между жизнью и научным творчеством, с одной стороны, и научно построенным Космосом – с другой, противоречие, проявившееся как раз в XVI–XIX вв., когда создавалось и росло ньютониановское миропонимание»[41]. Новое научное мировоззрение вызывало сопротивление традиционной науки, к которой принадлежало большинство ученых. Та борьба, которую он предсказал в 1908 году, практически началась.

«Научное мировоззрение, – утверждал справедливо Вернадский, – охвачено борьбой с противоположными новыми научными взглядами, среди которых находятся элементы будущих научных мировоззрений»[42]. Один из немногих, он уже предвидел эти «элементы будущих научных мировоззрений», которые должны были сложиться в стройную систему и определить новую теорию познания. Сам же он все чаще и чаще обращался к проблемам Космоса и его таинственным сюжетам, ибо был уверен, что только там, во взаимодействии с чем-то пока еще неведомым, можно будет получить разгадки земной жизни самой природы.

Вернадский высказал по этому поводу ряд мыслей, которые пришли ему в результате не только научных исследований, но и с помощью интуиции, которой он обладал в полной мере, и в мгновения озарений, приносивших ему неожиданную и очень нужную информацию. Эволюция направляла человека к Космосу через тех талантливых, с высоким сознанием ученых, о которых писал Вернадский как о необходимой причинной части любой перестройки научного сознания. Как мы уже знаем, Вернадский сам был таким ученым, и поэтому его размышления о человеке, планете и Космосе и их взаимодействии представляют для нас уникальную ценность. Тем более что его предположения и гипотезы со временем обрели реальное обоснование. Надо сказать, что он был первым, кто увидел, а затем описал в своей работе «Биосфера» Землю из Космоса. И это описание потом совпало с тем, что наблюдали наши космонавты с околоземной орбиты десятки лет спустя после появления работы Вернадского. Он утверждал, что из Космоса можно видеть биосферу с ее океанами, растительностью и белыми облаками. Это был блестящий пример умозрительной работы гениального ученого, вышедшего за рамки экспериментальной науки.

«Историю планеты, – отмечал он, – можно рассматривать как историю изменения материи в одном месте мирового пространства, и этот ход, без сомнения, совершается с большой правильностью»[43]. «История изменения материи». Но каковы причины этих изменений? Как действует эволюция, какие земные составляющие вовлечены в процессы изменения планетной материи? Он отвечает и на эти вопросы. Все эволюционные процессы на Земле связаны «с активностью биосферы, с космичностью ее вещества. Причины лежат вне планеты»[44]. Но какова же роль человека в процессе изменения материи планеты? Человек, утверждает Вернадский, «становится одним из мощных факторов дальнейшей эволюции природы в обитаемом им участке мироздания, и притом фактором, действующим сознательно. Это налагает на него громадную ответственность, так как делает его прямым участником процессов космического масштаба и значения»[45]. Космос, с его неведомой и таинственной структурой, со множеством его небесных тел, с его энергетическими волнами и различными состояниями материи Вернадский вводит в новое мировоззрение, в новую теорию познания. Планета Земля плывет в океане Космоса, совершая предназначенный ей путь, и процессы, идущие на ней и в тех, кто на ней обитает, могут быть научно постигнуты, только если их рассматривать в единстве и целостности с космическими движениями. Нет какой-то отдельной эволюции Земли и человека, а есть общая и цельная космическая эволюция, частью которой является эволюция земная. Ему, в свете его таинственных озарений, поднимавшихся откуда-то из духовных глубин его существа, становилось ясным, что существуют какие-то таинственные и пока непознанные взаимодействия между частями, и надо поймать молниеносный и невидимый миг такого взаимодействия. И только тогда то новое, что рождали его мысли, станет на твердую научную почву. Размышляя над историей планеты, он приходит к заключению, что «геологические эры не охватывают всей истории Земли. До них существовала Земля и проходила ее история. Но эта история не может изучаться методами геологии <…>

Но какие это были условия, непохожие на нынешние? Понятие о них дает нам не геология, а космогония <…> Так как они по времени предшествуют геологическим периодам, то мы должны относить их не к геологическим периодам, а к предшествующим им космическим периодам существования Земли»[46].

Что такое космический период жизни планеты, он не разъяснял, но ограничился замечанием, что знания о космических периодах «менее достоверны, основаны на предположениях и гипотезах»[47]. Но, как бы то ни было, он был убежден, что геологический период истории планеты не был самым древним, самым первым. И отсюда вытекало еще одно важное его предположение, что генезис жизни возник в космические периоды существования Земли. «Другого времени для этого нет». Последнее подтверждалось рядом его исследований, связанных с процессами в земной природе. А если это так, то и сама жизнь, и ее происхождение имели космический характер. Явление космической жизни повлияло самым определенным образом, утверждал Вернадский, на биосферу планеты, начиная с ее геологического периода. «Мы знаем, – отмечал он, – что все процессы выветривания идут сейчас при самом энергичном и непрерывном участии жизни, переполнены биохимическими реакциями. Если бы жизни не было, они шли бы иначе <…> И мы должны признать, что процессы выветривания и тогда, как и теперь, регулировались жизнью, игравшей в них ту же самую роль, какую она играет в них в нашу эпоху»[48].

Логика научной мысли отрывала его от Земли и выводила в беспредельные просторы Космоса, заставляла его размышлять о явлении «Космос – жизнь».

«Было ли когда-нибудь и где-нибудь начало жизни и живого, или жизнь и живое такие же вечные основы Космоса, какими являются материя и энергия? – спрашивал он. – Характерны ли жизнь и живое только для одной Земли, или это есть общее проявление Космоса? Имела ли она начало на Земле, зародилась ли в ней? Или же в готовом виде проникла в нее извне из других небесных светил? <…>

Был ли когда-нибудь Космос без проявлений жизни, может ли быть безжизненный Космос? Мы знаем, – и знаем научно, – что Космос без материи и без энергии не может существовать. Но достаточно ли материи и энергии – без проявления жизни – для построения Космоса, той Вселенной, которая доступна человеческому разуму, т.е. научно построяема? Есть ли живое и жизнь частное явление в истории материи и энергии, появляющееся временами и столь же бесследно исчезающее?»[49] Вопросы, вопросы… Может ли экспериментальная наука дать на них ответы? Веря беззаветно в эту науку, он тем не менее начинал сомневаться в ней, когда своей мощной мыслью выходил в космические просторы и ставил вопросы, которые не приходили в голову его коллегам. Но мысль его неутомимо работала, открывая ему все более и более широкие горизонты неведомого. В такие моменты он становился философом и, помимо своей воли уходя от эмпирической науки, опирался на умозрительный способ познания. Временами им овладевала мысль о вечности. Вечность Космоса, вечность Вселенной, что это все значило для планеты, на которой он обитал, и что она, эта вечность, могла ему подсказать? Он не находил на планете начала жизни. Он не находил этого начала и в Космосе. Научные доказательства подобного явления полностью отсутствовали. Отсутствие тоже являлось научным фактом, на основании которого можно было ставить проблему. И он ее поставил: «…вопрос о том, является ли жизнь только земным явлением или свойственным только планетам, или же она в какой-то степени и в какой-то форме отражает явления большого масштаба, явления космических просторов, столь же глубокие и вечные, какими для нас являются атомы, энергия и материя, геометрически выявившие пространство-время»[50]. Он интуитивно склонялся к явлениям «большого масштаба космических просторов», в которых, и он предчувствовал это, лежала разгадка начала жизни. Он отверг постулат европейского мышления о начале и конце и принял за основу своих размышлений культурно-духовную традицию Востока – цикличность вечного развития Космоса и человека.

«Признавая биогенез, – писал он, – согласно научному наблюдению, за единственную форму зарождения живого, неизбежно приходится допустить, что начала жизни в том Космосе, какой мы наблюдаем, не было, поскольку не было начала этого Космоса. Жизнь вечна постольку, поскольку вечен Космос, и передавалась всегда биогенезом. То, что верно для десятков и сотен миллионов лет, протекших от архейской эры и до наших дней, верно и для всего бесчисленного хода времени космических периодов истории Земли. Верно и для всей Вселенной»[51]. Из этого следовал вывод, что «Космос и Жизнь одновозрастны»[52]. Все то, о чем размышлял и писал Вернадский, противоречило традиционной науке, ее сложившемуся мировоззрению. Понятие вечности было труднодоступным сознанию человека трехмерного плотного мира, даже если этот человек был ученым. Для глубокого осмысления этого пространственно-временного явления требовался иной, более высокий уровень сознания. Вернадский таким сознанием, несомненно, обладал. Владимир Иванович хорошо понимал, что без научного определения сознания вряд ли можно будет говорить об особенностях эволюции человека.

«Впервые в научном охвате, – писал он, – исходя из эмпирических данных, встает перед нами старая философская проблема, проблема человеческого сознания <…> Мы вступаем в область, где до сих пор царила работа философской интуиции и философского логического размышления. Перед нами как бы открывается возможность подойти научным путем к механизму этого влияния»[53]. Обращение к сознанию ставит перед ним немало трудных вопросов. Он привык работать, опираясь на твердый фундамент науки. Но у понятия сознания научного фундамента не было. В 1939 году он пишет своему другу Б.Л. Личкову: «Допускаю в Космосе существование живого вещества (может быть, “с разумом”) и полагаю, что наш человеческий разум не есть конец – (венец) – эволюционного процесса. Я не материалист и не идеалист. Думаю, что “космическая жизнь” (так понимаемая) не может дать “космического сознания”»[54]. В этом достаточно противоречивом письме он, соглашаясь с космическим разумом, почему-то отрицал «космическое сознание». Это явно противоречило его устоявшимся взглядам на живое вещество и Космос и являлось как бы алогичным выводом, не соответствующим прежним его установкам и предположениям. Г.П. Аксенов, занимающийся долгое время разработкой философских взглядов Вернадского, пишет по этому поводу: «Он (Вернадский. – Л.Ш.) показывает, что появление на Земле человека с его развитым мозгом – закономерность. Но одновременно принцип показывает перспективу: Человек Разумный Творящий – не последнее звено в цепи разумных существ, а только, в сущности, – первое. Вот какое явственное и недвусмысленное развитие и связывалось с космическим развитием. Человеческое сознание и есть космическое сознание. Другого не обнаружено»[55]. С этим можно согласиться. Но здесь есть некоторые особенности, на которые указывает сам Вернадский. Сознание тоже подвержено эволюции или, точнее, расширению. Можно полагать в этом случае, что космическое сознание, как таковое, – это высокий уровень сознания человека. Но давайте посмотрим, как сам Вернадский определяет уровень или качество сознания.

«Мы даже не можем судить, – отмечает он, – о количестве сознания в мире, так как сам мир есть продукт нашего сознания, по аналогии мы можем сознания не видеть, как не чувствуем давления на нас атмосферы и т.п. <…> Наконец, я не понимаю жизни без сознания. Мне представляется так: есть в жизни течения регрессивные, которые тянут человека к тупой, тяжелой, чувственной, животной жизни: они накладывают свою печать на все совершающееся, и в этой же жизни является другой элемент – небольшой – зерно прогресса – силы сознания. Она тянет вверх – она является результатом огромного количества затраченной Землею работы для выработки более высоких форм»[56]. И опять крайне противоречивое высказывание. Космос снова как бы отстраняется от феномена сознания, над которым и его «более высокими формами» трудится сама Земля. Иначе говоря, высочайшие формы того, что мы называем сознанием, присущие только человеку, создаются чем-то низшим, или сознание выходит из этого низшего так же неожиданно, как Афродита из морской пены. Отвергнутое им утверждение традиционной науки, что низшее вырабатывает высшее, что низшее само собой переходит в высшее, вновь обретает над ним свою власть. Но где-то в глубине своего существа он не удовлетворяется таким положением и продолжает искать, стремясь найти смысл самого явления сознания. Он пробует то одно, то другое, и наконец неутомимо работающая его мысль наталкивает его на путь, который кажется ему наиболее близким к разгадке сознания. «Особенно любопытно, – пишет он, – изучить тех лиц, которые делали открытия задолго до их настоящего признания наукою. Мне кажется, изучая открытия в области науки, делаемые независимо разными людьми при разной обстановке, возможно глубже проникнуть в законы развития сознания в мире»[57]. Он увязывает научные открытия с сознанием, его качеством, его уровнем. Чем выше сознание человека, тем шире его обзор Мироздания и процессов, идущих в нем. Опережение своих современников в научных открытиях – это опережение их в сознании. Значит, это так называемое «нематериальное явление», согласно мэтрам современной науки, обладает огромной силой в познании мира. И он записывает: «…есть один факт развития Земли – это усиление сознания»[58]. И снова высшее ведет низшее в космической эволюции, а не низшее обусловливает развитие высшего. Но он, видимо, еще не уверен в этом, ибо такая закономерность может перевернуть всю теорию познания, которой наука объясняет или стремится объяснить все свои открытия и все свои достижения. Ему хорошо была известна ответственность ученого за содеянное, открываемое и вводимое в научный оборот. Если настаивать на том, что уже ясно читалось между строк в его работах, то нужно проявить осторожность и крайнюю ответственность. И он до поры до времени откладывает эту проблему, еще не зная, что ему не хватит его земной жизни для ее окончательного решения.

Он возвращается к тому, в чем твердо уверен – к эволюции человека. Эволюция одарила человека разумом и сознанием, двумя мощными силами, которые вели его к вершинам восхождения. Но и здесь было много сложного и неясного. В его размышлениях все чаще и чаще появлялось слово «автотрофность». Сама же идея возникла у него в самый разгар гражданской войны. Смысл автотрофности был не нов и означал способность организмов не зависеть от других организмов в своем питании. «Зеленые автотрофные организмы, – пояснял он, – зеленые растения, образуют главную основу единого монолита жизни. Бесконечно различный мир грибов, миллионы видов животных, все человечество могут существовать только в силу биохимической работы зеленых растений. Эта работа возможна лишь благодаря врожденной способности этих организмов превращать излученную Солнцем энергию в химическую энергию. Очевидно, что жизнь не есть простое, исключительно земное явление, но, насколько принцип Реди соответствует реальности, должна рассматриваться как космическое явление в истории нашей планеты»[59]. Он был уверен, что изменение вида питания подымет человечество на более высокую эволюционную ступень и многое радикально перекроит в нем самом. В одном из своих писем из Парижа (2.11.23) он писал: «Из всего охвата фактов, точно установленных, мне кажется, вытекает, что этим будущим является автотрофность человечества – более простыми словами, независимость его существования от окружающего живого вещества – растений и животных <…> Человечество быстро идет к такой автотрофности: научным исканием оно подходит к решению задачи добычи пищи помимо живых организмов <…> Какими будут последствия для него от такого его изменения? Во что оно выродится? Может ли оно перейти в него целиком, или из него выделится новый сверхчеловек, переживущий это огромное изменение? Не присутствуем ли мы при его зарождении?»[60] Вернадский начинал разрабатывать идею автотрофности, увязывая ее с будущим человеком, с преображением этого человека. Он считал, что именно автотрофность есть основа такого преображения, но упускал из виду другие процессы, сопровождающие подобные фундаментальные явления. Он был уверен, что творение автотрофного человека – это задача науки, которой подобные изменения вполне под силу. Но по мере углубления в данную проблему он пришел к несколько другому выводу – появление автотрофного человека, получающего питание напрямую, без всяких «посредников», из солнечных лучей и космической энергетики, «было бы увенчанием долгой палеонтологической эволюции, явилось бы не действием свободной воли человека, а проявлением естественного процесса»[61]. Он справедливо полагал, что формирование в человеке способности к прямому синтезу пищи есть природно-эволюционный процесс, занимающий миллионы лет. Но он не согласен ждать столь долго и вновь обращается к науке, которая, по его мнению, могла сократить значительно этот срок. Его вера в науку всегда оставалась непоколебимой, и поэтому он невольно подменял процессы естественной эволюции научно-техническими действиями самого человека, что неизбежно могло привести к нарушению космических законов с соответствующими последствиями.

«Синтезируя пищу непосредственно от солнечной энергии, – утверждал он, – без посредников, человечество уподобится зеленым растениям. Появятся первые автотрофные животные в истории Земли, что приведет к неслыханному геологическому перевороту. К новой геологической эре в истории планеты»[62]. Вернадский придавал автотрофности человека универсальное значение, связывая это качество и с социальным устройством человечества, и с общим улучшением его жизни. «Создание нового автотрофного существа даст ему (человечеству. – Л.Ш.) доселе отсутствующие возможности использования его вековых духовных стремлений; оно реально откроет перед ним пути лучшей жизни»[63]. Несмотря на противоречивость подхода к проблеме автотрофности человека, Вернадский так или иначе связывал ее с космическими процессами. Новое космическое мироощущение, еще не свойственное современной науке, пронизывало все его научное творчество и особенно новую систему познания, которая зарождалась в его трудах и мыслях. По мере развития этого нового мироощущения росло противоречие, которое нарушало баланс между двумя частями единого целого, Небом и Землей.

«С ходом научной работы, – писал он с беспокойством, – после блестящих успехов описательного естествознания в XVIII–XIX вв. проникновение точных научных методов в область наук о человеке за те же века, место, занимаемое научной картиной Космоса в добытом человеком знании, непрерывно уменьшается. По существу, картина Космоса строится только небольшой – пропорционально все меньшей и меньшей – частью ученых-исследователей. Всё большая часть упорной научной работы человечества теряет связь с научно построяемой картиной Вселенной»[64]. Этого нельзя было допустить, ибо утрата подобной связи привела бы неизбежно к обеднению самого процесса исследования, как такового, независимо от того, в какой области знания шел такой процесс. Так или иначе, его вел человек, и человек влиял своей духовно-энергетической структурой и на получение каких-либо знаний, и на их осмысливание. «В научно выраженной истине, – утверждал Владимир Иванович, – всегда есть отражение – может быть, чрезвычайно большое – духовной личности человека, его разума»[65]. Так или иначе, подобные размышления были связаны с проблемами нового мышления и новой системой познания, которые вызревали в интеллектуальном и духовном пространстве Вернадского, значительно поднимая его даже над теми немногими его коллегами, которые прикоснулись к космическому сознанию. «Его научно-философские теории, – отмечает С.Г. Семенова, – можно в определенном смысле уподобить прочному фундаменту, без которого дерзновенные идеи и проекты космистов могли бы обернуться прекрасными, но всего лишь воздушными замками»[66].

Из того, что он успел сделать, мы получаем возможность определить тот каркас новой системы познания, на котором держалось зарождавшееся новое космическое мышление. «Не в количестве изученных фактов, – утверждал он, – не в их значении является сила нашего мышления, а в том, чтобы эти факты составляли так называемое знание, т.е. являлись продуманными, ясна была нам взаимная между ними связь»[67]. Он понимал, что для науки необходимо было поле единого знания, которое, несомненно, обеспечит правильные методологические подходы к решению всех новых проблем, встающих перед ней. Сформировать такое поле, не вскрыв связь между уже известными научными фактами, было невозможно. Проявить же эту связь было делом непростым. Для этого нужна была особая точка зрения, и чем выше, тем лучше. И он вводит в систему познания одну из самых высоких точек зрения – эволюционную. Эволюция связывает Землю и Мироздание в единое целое. Сама же она представлялась Вернадскому как бесконечный процесс, не имеющий ни начала, ни конца. «Наша Земля, – писал он, – входит как составная часть в Солнечную систему. Солнечная система – вместе с миллионами таких систем входит как неразрывная часть в определенный космический остров – определенную галаксию. Связаны ли между собою другие существующие галаксии, которые мы можем наблюдать? Логических ограничений для решения этого вопроса сейчас не видно.

Человек, биосфера, земная кора, Земля, Солнечная система, ее галаксия (мировой остров Солнца) являются естественными телами, неразрывно связанными между собою. Для всех есть одно и то же пространство-время, но не решено еще, охватывает ли в этих просторах пространство-время все явления, научно доступные, или нет»[68].

Мысль о том, что Космос един в своем многообразии, была одной из важнейших, которую Вернадский считал фундаментальной для новой системы познания.

«Научно понять – значит установить явление в рамки научной реальности – Космоса»[69], – утверждал он.

«Мы переживаем коренную ломку научного мировоззрения, происходящую в течение жизни ныне живых поколений, переживаем создание огромных новых областей знания, расширяющее научно охватываемый Космос конца прошлого века, и в его пространстве и в его времени, до неузнаваемости, переживаем изменение научной методики, идущее с быстротой, какую мы напрасно стали бы искать в сохранившихся летописях и в записях мировой науки»[70]. Научная картина Космоса XX века менялась стремительно и требовала новых подходов в ее познании. Менялась и ломалась когда-то казавшаяся незыблемой геометрия Космоса. «Мы знаем, – поясняет подобное положение Вернадский, – что геометрия Евклида и Лобачевского – две из бесчисленного множества возможных. Они распадаются на три типа (Евклида, Лобачевского и Римана), и в настоящее время идет разработка общей геометрии, всех их охватывающей. Во время Лобачевского это было неизвестно, и поэтому он мог ставить вопрос о единой геометрии Космоса.

С таким же правом мы можем говорить о геометрической разнородности реальности, об одновременном проявлении Космоса в реальности, материально-энергетических, главным образом материальных, физических состояниях пространства, отмечающих разные геометрии <…> Должны наблюдаться процессы, нам пока неизвестные, перехода одного такого физического состояния пространства с одной геометрической структурой в пространство с другой»[71].

Предположение Вернадского о различных геометрических системах в Космосе связаны с существованием в Космосе пространств иных, более высоких измерений и иных состояний материи. Здесь он ведет речь об иных мирах, но как бы только подходит к этой проблеме, не обозначая ее со всеми ее особенностями. Он пишет о возможных процессах перехода пространств одного физического состояния и одной геометрической структуры в другие. Здесь мы сталкиваемся с предвидением великого ученого еще неизвестных науке процессов, идущих в пространстве космической эволюции. Осознание геометрического разнообразия Космоса не только меняло его картину, но и меняло научную методологию новой системы познания. Вернадский делает первые попытки уйти от трехмерного, плоского представления о Космосе и постигнуть его во всей глубине и многомерности. В этих своих размышлениях и предположениях он выходит за рамки традиционных научных концепций. «Но еще более резкое изменение, – отмечает он, – происходит сейчас в основной методике науки. Здесь следствия вновь открытых областей научных фактов вызвали одновременное изменение самых основ нашего научного познания, понимания окружающего, частью оставшихся нетронутыми целые тысячелетия, а частью даже совсем впервые выявившихся, совершенно неожиданно, только в наше время. Таким совершенно неожиданным и новым основным следствием новых областей научных фактов является вскрывшаяся перед нами неоднородность Космоса, реальность и ей отвечающая неоднородность нашего ее познания»[72].

Эта «неоднородность нашего познания» космической реальности хотя и отвечала самой «неоднородности Космоса», тем не менее создавала определенные противоречия между этим познанием и его реальным объектом. Самым острым противоречием, не дававшим убедительно установить определенную гармонию между познанием и его объектом и снижавшим научную степень реальности последнего, являлось отсутствие в картине Космоса явлений жизни. И «он ввел жизнь, – поясняет это обстоятельство Г.П. Аксенов, – в Космос как необходимый и закономерно существующий в нем двигатель материально-энергетического мира. Как причину Космоса»[73]. После космизации самой теории научного познания этот шаг был самым важным в ее развитии. Новая теория познания обретала качественно иной характер. «Впервые в течение трех столетий, – отмечал Вернадский, – вскрывается возможность преодолеть созданное ходом истории мысли глубочайшее противоречие между научно построенным Космосом и человеческой жизнью – между пониманием окружающего нас мира, связанным с человеческим сознанием, и его научным выражением <…> Перед нами совершается один из величайших процессов хода научного мышления, один из переломов векового человеческого сознания <…> Поднимается новая волна нового построения Вселенной. И она ставит в новые рамки длящееся века жгучее противоречие»[74]. Введение жизни в рамки Космоса и определение там ее места снимало не только «жгучее противоречие» между «научно построенным Космосом и человеческой жизнью», но и давало возможность осмыслить самую эту жизнь как космическое явление, по всем ее параметрам, начиная с проблемы происхождения этой жизни и завершая ее значением в бытии самого Космоса, как такового. Вернадский выдвигает идею, что жизнь во всех ее формах есть вечное космическое явление, не имеющее ни начала, ни конца. Высочайший уровень сознания ученого позволил ему понять такую закономерность и с этой точки зрения взглянуть по-иному на новое мировоззрение и новую теорию познания. «Идея вечности и безначальности жизни, тесно связанная с ее организованностью, есть то течение научной мысли, последовательное проявление которого открывает перед научным творчеством широчайшие горизонты»[75].

Эта идея, далее размышляет он, «получает в науке особое значение, так как наступил момент истории мысли, когда она выдвигается вперед как важная и глубокая основа слагающегося нового научного мировоззрения будущего»[76].

Вся творческая деятельность Вернадского проходила в тот период, когда из научного традиционного мировоззрения как бы выламывалось космическое мышление и формировалась новая система познания, и он сам, ясно осознавая происходящее, в значительной степени содействовал всему этому, закладывая фундаментальные основы наступающего нового мышления. Отсутствие жизни в предыдущей научной картине Космоса привело к сужению эволюционных проблем, связанных с развитием самого Космоса. «Теория эволюции видов, – отмечает он, – игравшая и играющая такую большую роль в концепциях последних 70 лет, да и во всей жизни человечества, не входит в научную картину Космоса, так как в последней нет места жизни. История теории эволюции под этим углом зрения еще не написана, но она очень любопытна и представляется нам сейчас в ином виде, чем являлась в свое время людям, участвовавшим в ее создании. Она вызвала оживление эволюционных представлений в космологических построениях, но находилась в резком противоречии с физико-химическими исканиями в биологии <…> Сейчас мы стоим на повороте. И возможно, что неосознанный ход научной работы последних десятилетий шел в направлении, разрушавшем веру в возможность сведения явлений жизни к параметрам ньютонова Космоса»[77]. «Жизнь вечна, – настойчиво разъясняет он, – постольку, поскольку вечен Космос, и передавалась всегда биогенезом»[78].

В своих работах Вернадский выдвинул еще одно важное эволюционное положение, которое, можно не сомневаться, со временем войдет в новую систему познания космического мышления. «Для нас становится ясным, – пишет он, – что жизнь есть явление космическое, а не специально земное. Мы теперь знаем, что материально Земля и другие планеты не уединены, а находятся в общении. Космическое вещество постоянно в разных формах попадает на Землю, а земное уходит в космическое пространство»[79]. Если идет материальное взаимодействие между Землей и Космосом, то происходит и энергетический обмен между тем и другим, поскольку энергия без материи не существует.

---

Примечания

PAGES  12345Основное меню